день. Илль скользнула в комнату, с трудом удерживая пять или шесть тарелок.
полюбопытствовали, какое впечатление произвел на меня сей маскарад.
вспомнились мне слова Илль.
несколько минут и мог этому поверить, потом спрятала руки под передник и
снова исчезла.
кофейник. Присела на свое обычное место, подперла щеку обнаженной до локтя
рукой. Ждали Туана.
видеть своими собственными глазами. Они сбились в кучу, a он перед ними
жестикулирует с яростью христианского проповедника. Похоже, что он
выкладывает им все трагические истории, происшедшие на этом перевале! Я бы
дорого дал, чтобы услышать, что он там импровизирует.
первых порах все его проповеди записываются. Нужно только подождать, когда
он вернется -- вот тогда будет потеха.
заповедника. Интересно, территория Егерхауэна так же свободно;
просматривается? Надо будет спросить при случае.
был Лакост -- и блаженно вытянулся в кресле. Илль подвинула ему тарелку и
улыбнулась той странной, милой и застенчивой улыбкой, которую я никак не
хотел принимать всерьез. Но остальные отнеслись ко всему, как к должному, и
мне не оставалось ничего, как только поглощать ужин и исподтишка
разглядывать ее наряд.
голубиного крыла совершенно скрывал волосы, зато белая легкая косынка
оставляла открытой шею, обычно до самого подбородка затянутую триком.
это называли, -- была цвета старого пива, и рукава, поднятые выше локтя,
чтобы не окунуть их в какой-нибудь соусник, позволяли видеть узенькие
манжеты нижней блузки, к моей досаде, закрывавшей локти. Концы косынки
уходили под четырехугольный нагрудник передника, неизвестно на чем
державшийся. Юбки мне не было видно, но я помнил, что она была серая, и все
время тихонечко поскрипывала под столом. Крошечные изящные ботинки были
совершенно гладкие, без украшений. В сущности, все очень просто. Если не
вспоминать о том, что в любой момент может раздаться тревога и нужно будет
вылететь на место какого-то несчастного случая. Но если отвлечься от гор и
пропастей, то я находил спецодежду горничных Хижины просто очаровательной.
заметил, когда она возникла, так естественна она была в этой обстановке.
Тонкие руки Илль бесшумно царствовали в сиянье неподвижных язычков свечных
огней. Я глядел на эти руки, и до меня медленно доходило, какой же
потрясающей женщиной станет когда-нибудь эта девчонка, если уже сейчас она
умеет так понять, что при всех распрекрасных дружеских отношениях в этом
доме иногда тянет холодком бесконечного мальчишника, и она приносит им всю
накопляющуюся в ней женственность, но мудро ограждает себя колдовской чертой
неприкасаемой сказочности.
улыбалась ему больше, чем кому-нибудь, но что-то общее было в ее старинном
костюме и его ультрасовременном трике с серебристым колетом, в подкладку
которого так хорошо монтировались всевозможные датчики; может быть,
несколько столетий тому назад она и выглядела бы в таком наряде, как
служанка; но сейчас это была фея, и фея одного из самых высоких рангов. А
Лакосту не хватало лишь ордена Золотого Руна. Разговор за столом велся
вполголоса, я давно уже за ним не следил, и меня не тревожили, разрешая мне
предаваться своим мыслям, и я удивлялся, как это в прошлый мой визит я мог
подумать, что этот мальчик Туан имеет какое-то отношение к ней.
за столом, но мне казалось, что все мы кружимся в медленном старинном танце,
улыбаясь и кланяясь друг другу. И Илль танцует с Лакостом. "А собственно
говоря, почему меня так волнует, с кем она?" -- подумал я, и в ту же секунду
глухие частые удары ворвались в комнату. Казалось, отворилась дверь, за
которой бьется чье-то исполинское сердце. Но удары тут же приглохли, и на их
отдаленном фоне зазвучал бесстрастный голос:
семи человек. Приблизительный объем снеговой массы будет передан в мобиль.
Продолжаю ориентировочные расчеты. Необходим вылет механика и врача".
появилось выражение грустной озабоченности. И только. Она поднялась н стала
убирать со стола. Туан тоже встал и, как мне показалось, неторопливо
удалился в центральные помещения.
заповеднике случается обвал. Но мне казалось, что все до единого человека
должны начать что-то делать, бегать, суетиться. А они остались, словно
ничего и не случилось. Илль унесла посуду и села у едва тлеющего камина,
положив ноги на решетку.
сообщала мне о том, что набрала много фиалок.
приходится развлекать навязчивого гостя. Я поднялся.
одну.
Сегодня я просто не знал, как с ней разговаривать -- у меня перед глазами
стояло тонкое, чуть насмешливое лицо Лакоста. Я подбирал слова для того,
чтобы откланяться самым почтительным образом и тем оставить для себя
возможность еще раз навестить Хижину. Но вошел Туан.
Джабжа висят чуть поодаль и говорят, что все хорошо.
возможности вторичного обвала. "Гномы" сами откопают людей и притащат их
Джабже.
всяких пустяках. Неужели костюм так меняет женщину?
казалось, что я должна вмешиваться в каждый несчастный случай. Но я здесь
уже четыре года и знаю: когда летит Лакост -- волноваться нечего. Они
сделают свое дело. А через несколько минут можем понадобиться и мы. Это --
наша жизнь, мы привыкли. На войне -- как на войне.
очень мило щебетала о войне. А сама боится ходить на охоту.
едва разбудил меня.
как следует, что такое умереть.
случаев, когда люди приходят в горы умирать? Знают, что им не избежать
этого, и выбирают себе смерть на ледяной вершине, что ближе всего к небу?
будет терять время на то, чтобы умереть в экзотической обстановке? Он лучше
проживет эти последние дни, как подобает человеку, и постарается умереть
так, чтобы смерть была не последним удовольствием, а последним делом.
потому, что хотел закончить свою мысль. Может быть, когда-нибудь, с
возрастом, она вспомнит это и поймет меня.
мы предполагаем. Вряд ли вы наблюдали за этим, но мне кажется, что у
человека пробудился один из самых непонятных инстинктов -- инстинкт смерти.
Вы знаете, как раненое животное уползает в определенное место, чтобы
умереть? Как слоны, киты, акулы, наконец, образуют огромные кладбища? Их
ведет древний инстинкт, утерянный человеком. И мне кажется, что сейчас этот
инстинкт не только снова вернулся к человеку, но стал чем-то более высоким и
прекрасным, чем слепой двигатель животных -- как случилось, например, с
человеческой любовью, поднявшейся из инстинкта размножения.