Чтение 23–й страницы книги ~Я живу в этом теле!~

десятков лет, если не раньше, и он тоже... Его закопают, тело начнет
разлагаться, подземные черви прогрызут доски, сожрут гниющую плоть.

- Ты шкурку не нашел? - спросил отец заботливо. - Она там, на дне
ведерка. Я как чуял! Сейчас обдерем старую краску, иначе новая тут же
отвалится. Хорошо бы надраить так, чтобы блестело, но уже силы не те...

- Я надраю, - пообещал я. - Ты бы отдохнул чуть. В трамвае восемь
остановок стоя, да еще до кладбища пару километров... Хотя бы маршрутку
пустили.

- Нет уж, за мамой я постараюсь...

- Как знаешь, - отступился я. - Только не надорвись. Нас же теперь
двое.

Я взялся обдирать старую краску, а за спиной слышал его журчащий
голос:

- Ты лежи, мать. Лежи. Наработалась за свою жизнь!.. Теперь отдыхай.
Присматривай, как мы здесь все обихаживаем.

Голос его звучал ласково, успокаивающе, с домашней интонацией. Так он
явно говорил в последний год жизни матери, когда она уже ослабела, не могла
сама удержать тяжелую ложку.

Железные прутья противно скрипели, из-под ладони непрерывно сыпалась
измельченная в сухую ядовитую пыль синяя краска. Железо неприятно
оголилось. Я посматривал на ведерко с краской, сейчас отец покрасит, укроет
убожество. Такая прочная сейчас железная решетка... но через несколько
десятков лет на ее месте будет лишь ровный квадратик ржавой пыли. А что
останется от нас?

В глазах потемнело. Холодная волна ужаса, слепого и нерассуждающего,
обрушилась с такой мощью, что меня согнуло, а внутри разом налилось тяжелым
холодом, словно я проглотил льдину. Мои пальцы судорожно стиснулись на
решетке, а когда чернота чуть отступила, я начал тереть железо с такой
страстью, что на дальних могилках печальные фигуры начали поворачивать в
нашу сторону белые, как луна в ненастную погоду, лица.

- А не лучше ли коричневой краской? - спросил я дрожащим голосом,
только бы услышать себя, убедиться, что еще не мертв. - Не так видна
ржавчина.

- Нельзя, - ответил отец строго.

- Почему? Он вздохнул:

- Бабушка не любит. Она такая... Коричневый, мол, фашисты себе
присвоили, а красный - коммунисты. Голубой - цвет неба!

- А голубой себе присвоили сионисты, - сказал я невольно. - Как желтый
- японцы да китайцы.

Он хмыкнул:

- К счастью, она этого не знала. А то пришлось бы придумывать вообще
что-то новое.

Я посматривал искоса, не мог видеть его лицо, его глаза. Он не просто
говорит о родителях так, словно они наблюдают за каждым его жестом, а он
старается угодить им, как бы замаливая прошлые ссоры, непослушание, уход из
дома, долгое время нежелания ничего знать и слышать о тиранах-родителях. Он
говорит и занимает себя мелочной и потому никогда не заканчивающейся
заботой об этом жалком могильном холмике, потому что не может поверить, что
р о д и т е л е й б о л ь ш е н е т.

Солнечный свет померк. Несколько мгновений я стоял, стиснув зубы. В
глазах снова встала и застыла чернота.

"Н е т, - сказал я мысленно, - и у ж е н и к о г д а н е б у д е т".

Не скоро снова услышал чириканье воробьев, а солнечное тепло, как и
прежде, жгло голову и плечи.

Вот что, сказало у меня внутри нечеловеческим голосом, вот что стоит у
твоего отца непробиваемой стеной. Он не может поверить, что жизнь
кончается. Это не от него зависит. Это у него внутри.

И у всех людей этой планеты этот барьер стоит в мозгу.

А ты... ты как-то пробил эту стену!

Глава 14

Чувствуя, как вся кровь отхлынула от лица, я повернулся спиной к отцу,
скреб прутья, делая вид, что занят по уши, а в глубине мозга трепетала
мысль: только бы не упасть в обморок, не свалиться, не закатить глаза... Не
то страшно, что опозорюсь перед отцом (я ему одних пеленок столько
перепачкал), а что могу не пережить этот ужас, этот леденящий страх, страх
осознания жуткой правды!

Потому что этот барьер пробил я.

Бабушка, сказал я себе. Бабушка, а я ведь помню тебя хорошо, хотя ты
жила на другом конце города и виделись мы редко. Ты постепенно слабела,
угасала, все больше требовалась помощь взрослых детей, наконец дошло до
того, что сама не могла поднести ложку ко рту...

И вот теперь ослабела настолько, что не проглотишь эту ложку супа,
если даже тебе влить в рот. Кстати, ложка и прочие мелочи, необходимые для
жизни "там", тоже лежат в твоем гробу. Ты живешь там, а здесь отец все
делает за тебя: поправляет холмик, пропалывает огород и сад, ограниченный
кладбищенской оградкой, сажает и поливает цветы, красит забор...

Словом, забота продолжается. Отец просто не хочет понять, не желает
знать, что бабушка уже не нуждается ни в какой заботе. Что ей все равно,
растут ли над тем местом, где закопаны ее кости, цветы или бурьян. Там, в
могиле, нет никакой его матери, а моей бабушки.

Там только ее кости. А сама она, моя бабушка, исчезла в тот миг, когда
сердце перестало биться. Или, как теперь говорят, когда прекратилось
кровоснабжение мозга. Я сказал, что там, под могильным холмиком, ее
кости... но там не ее кости. Там просто кости.

Кости того тела, в котором жила бабушка.

Когда мы возвращались с кладбища, навстречу от далекой трамвайной
остановки нескончаемой чередой тянулись люди с ведерками, лопатками,
граблями, словно их ушедшие родители превратились в деревья, за которыми
надо любовно ухаживать, поливать, обирать гусениц, беречь от ранних
заморозков, от зайцев, обдирающих кору...

Там, за кладбищенской стеной, остался целый город. Некрополь, так его
называют греки, город мертвых. Город, ибо они там живут...

Отец молчал всю дорогу, лицо было таким, словно это он был пришельцем
с другой планеты. Я видел, что его ноги идут по серому асфальту, затертому
и заплеванному, покрытому окурками и грязными бумажками от мороженого. Но
видит он другие миры.

Вот отец и ответил мне, подумал я горько. Мудрый мой, старый отец.
Молча привел и показал. Тебе должно быть намного страшнее, чем мне. Ты уже
всматриваешься в миры, откуда не бывает возврата. Сам ты идешь здесь, а
душа твоя там, далеко. В заоблачных мирах или...

Плечи мои передернулись, я задышал чаще... и холодок смерти отступил,
затаился. Вдали проглянул из марева легкий павильон из стекла и железа. Там
уже виднелся народ. Облепленный самопальными объявлениями столб, урна, все
привычно, вон далекие дома. Низкое небо с облаками... нет, туда лучше не
смотреть, вон далеко-далеко показался трамвай... По тому, как тяжело катит,
видно, что переполнен, надо будет вламываться с боем, поджимая впереди
стоящих, которые орут, что трамвай не резиновый... Правда, многие выйдут на
этой остановке, но все ж надо успеть вломиться в числе первых...

Мне стало легче. Я чувствовал, как стальные тиски, давившие грудь,
разжались.

- Трамвай! - воскликнул отец. - Вон трамвай, видишь? Поспешим, а то
следующий только через четверть часа!

- Редко ходят?

- Да, безобразие...

Когда, запыхавшись, добежали до остановки, из двух вагончиков уже
спускались последние пассажиры. Все не столько печальные, сколько
озабоченные, деловые. Уже прикидывающие, как и что подчистят, подправят,
покрасят.

Дети с серьезными лицами несли бумажные пакетики дешевых конфет. Их
надо положить на могилки своих дедушек и бабушек. Это еще от язычества, так
и не вытесненного христианством. Умершим предкам полагается ставить еду,
угощать лакомствами...

Но, даже втискиваясь в переполненный трамвай, я думал со щемящей
тоской: зачем-то я здесь?

Зачем я в этом теле?

И в этом времени?

Отец вышел на своей остановке, я проехал еще три, уже на алгоритмах,
куда-то шел и что-то делал, а когда в минуту просветления повел очами
вокруг, я уже сидел с литровой пластмассовой упаковкой газировки на балконе
своей квартиры.

Отсюда, с четырнадцатого этажа, окрестные улочки как на ладони. Прямо
напротив дома на троллейбусной остановке овечится народ, из мебельного
магазина на солнышко выползли охранники, завистливо посматривают на молодых
девчонок, а те пробежали веселой стайкой, лавируя между машинами, на ту
сторону улицы, кому-то показывают языки.

Пронеслась стая детишек на роликовых коньках. Вот дня них время
практически стоит на месте. А если и двигается, то очень-очень медленно.
Так же, наверное, тянулось для древних римлян, хетттов, гиксосов,
египтян... А теперь мы только листаем эпохи: древнейшая, древняя,
средневековье, новая история, двадцатый век... что вроде б только начался,
а теперь, оказывается, закончился...

Как закончится - страшно подумать! - и двадцать первый век, и двадцать
пятый, и в конце-концов человечество вымрет, Солнце погаснет, вселенная
снова свернется в праатом или же галактики вконец разбегутся, и все помрет
от "тепловой смерти...

Я и раньше любил сидеть здесь, долго и бездумно рассматривал народ,
это называлось "расслабляться", "балдеть", "оттягиваться", "кейфовать", но