лежалый! Девятнадцатого века! Ты с этой свободой всю жизнь можешь
просидеть в лабораториях, колбы перетирать. Институт - это тебе не
чечевичная похлебка! Я там заложу десять идей, двадцать идей, а если им
одна-две снова не понравятся, - что ж, опять поторгуемся! Сила солому
ломит, старик! Давай-ка не будем плевать против ветра. Когда на тебя прет
тяжелый танк, а у тебя, кроме башки на плечах, никакого оружия нет, надо
уметь вовремя отскочить...
пустому бару и заглядывал в него, разочарованно отскакивал и снова орал,
потом затих, угомонился, лег в кресло и, закинув мордастую голову на
спинку, принялся делать страшные рожи в потолок.
Тебе ведь в котельную надо, а ты ко мне на пятый этаж взгромоздился...
курточку. - Позвонил ему сегодня утром и сказал, что выбираю журавля в
руках.
мне.
жареный петух его еще в маковку не клевал! Потому что не хлебнул еще
горячего до слез!
ума сошел! Они же его в землю вколотят по самую маковку! Зачем это надо?
сожжем... в ванне... А?
жалко... Работа ведь - первый класс. Экстра. Люкс.
по комнате, в коридор и обратно, и опять закрутилась его магнитофонная
лента. Стыдно - да! Честь страдает - да! Уязвлена гордость, особенно когда
об этом никому не говоришь. Но ведь если подумать - гордость есть идиотизм
и ничего больше. С души воротит. Ведь подавляющее большинство людей в
нашей ситуации думать бы не стали ни секундочки. И про нас они скажут:
идиоты! И правильно скажут! Что нам, не приходилось отступать? Да тысячу
раз приходилось! И еще тысячу раз придется! И не перед богами - перед
паршивым чиновником, перед гнидой, которую к ногтю взять и то срамно...
и сказал ему, что отступать - это одно, а он не отступает - он драпает,
капитулирует он. Ох, как он взвился! Здорово я его задел. Но мне было
нисколько не жалко. Это ведь я не его тыкал в нервное сплетение, это я
себя тыкал... В общем, мы разругались, и он ушел. Забрал свои сетки и ушел
к Вечеровскому. На пороге он сказал, что еще вернется попозже, но тут я
ему преподнес, что Ирка объявилась, и он совсем увял. Он не любит, когда
его недолюбливают.
не работать, конечно, а оформлять. Первое время я все ждал, что под столом
у меня разорвется какая-нибудь бомба или в окно заглянет синяя рожа с
веревкой на шее. Но ничего этого не происходило, я увлекся, и тут снова
позвонили в дверь.
отбивания мяса - страшная такая штука: с одной стороны там этакий шипастый
набалдашник, а с другой - топорик. Если что - рубану между глаз, и амба...
Я человек мирный, ни ссор, ни драк не люблю, не Вайнгартен, но с меня
хватит. Хватит с меня.
искусственной развязностью.
был один.
тоне, который совершенно не вязался с его стеснительной улыбкой и
интеллигентнейшим общим обликом, продолжал он. - Вайнгартен куда-то
подевался, черт бы его побрал... Звоню ему весь день - нет. А тут вот
собрался к Филип... э... Палычу, дай, думаю, загляну, может быть, он у
вас...
руке.
добавил: - Ну что ж, не буду вам мешать, пойду... - Он двинулся обратно к
двери, но остановился. - Да, я совсем забыл... То есть, не забыл в
общем-то, а просто не знаю... Филипп Палыч... Какая у него квартира?
знаете ли, забыл... за разговором...
пороги..."
отбился. Договорились, что я сяду заканчивать работу, а Ирка, раз уж ей
совсем нечего делать, раз уж ей, понимаешь, так неймется, раз уж она
совсем не в состоянии полежать в ванночке с последним номером "Иностранной
литературы", - пусть разберет белье и займется Бобкиной комнатой. А я беру
на себя большую комнату, но не сегодня, а завтра. Морген, морген, нур нихт
хойте. Но уж до блеска, чтобы ни одной пылинки.
мирно. Я работал и работал с удовольствием, но с каким-то непривычным
удовлетворением. Никогда раньше я ничего подобного не испытывал. Я ощущал
странное угрюмое удовлетворение, я гордился собой и уважал себя. Мне
казалось, что так должен чувствовать себя солдат, оставшийся с пулеметом,
чтобы прикрывать отступление товарищей: он один, он знает, что останется
здесь навсегда, что никогда ничего не увидит больше, кроме грязного поля,
перебегающих фигурок в чужих мундирах и низкого унылого неба, и знает
также, что это правильно, что иначе нельзя, и гордится этим. И некий
сторож у меня в мозгу, пока я работал, внимательно и чутко прослушивал и
просматривал все вокруг, помнил, что ничего не кончилось, все продолжается
и что тут же под рукой, в ящике стола, лежит устрашающий молоток с
топориком и шипастым набалдашником. И в какой-то момент этот сторож
заставил меня поднять голову, потому что в комнате что-то произошло.
и молча смотрела на меня. И в то же время, несомненно, что-то произошло,
что-то совсем уже неожиданное и дикое, потому что глаза у Ирки были
квадратные, а губы припухли. Я не успел слова сказать, как Ирка бросила
передо мной, прямо на мои бумаги, какую-то розовую тряпку, и я машинально
взял эту тряпку и увидел, что это лифчик.
то на лифчик.
спиной, ушла на кухню.
тряпку и ничего не понимал. Что за черт? При чем здесь лифчик? И вдруг я
вспомнил обезумевших женщин, навалившихся на Захара. Мне стало страшно за
Ирку. Я отшвырнул лифчик, вскочил и бросился на кухню.
руками. Между пальцами правой руки у нее дымилась сигарета.
поднесла к губам дрожащую сигарету. Я увидел, что она плачет.
помощь"... Валерьянки? Брому? Господи, лицо-то у нее какое... Я схватил
стакан и налил воды из-под крана.
отстраняя локтем стакан. - И телеграмма эта понятна, и все...
Докатились... Кто она?
Нортон Андрэ
Акунин Борис
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Прозоров Александр
Лукьяненко Сергей