брала трубку, курлыкала что-то вполголоса, потом подкрадывалась к двери и
царапала двумя ногтями. Он отвечал: "Нет дома", и она исчезала надолго.
Потом он вовсе перестал ей отвечать, телефон все звонил, он считал звонки:
двадцать один, двадцать два, двадцать три... Сделалось темно, лифт
грохотал время от времени, во дворе пели пьяными голосами. Он курил.
Красный свет разгорался на секунду, появлялась на секунду пепельница,
коробок спичек, спинка стула, и все исчезало, истаивало, затягивалось
темнотой.
он про себя. Провалиться. В небытие. Хоть ненадолго. Хоть на несколько
часов. Хоть на несколько минут... Он глотал какие-то пилюли, иногда ему
казалось, что он уже спит и даже видит во все что страшное, черное,
тухлое, душное, но на самом деле он не спал уже много дней и ночей подряд.
Он превратился в организм. Этот организм не принимал сна. Еды. Света.
Мира...
так. "Станислав Зиновьевич, у вас там ничего не горит? Вы спите? Горит
где-то..." Это у него одеяло горело. Большое красное пятно светилось,
оранжевый муар расходился кругами, и даже быстрые язычки пробегали. И
оказывается, уже дышать было нечем. "Это я курю, - сказал он громко. - Это
у меня табак такой". Соседка потопталась по ту сторону дверей, неуверенно
и встревоженно курлыкая, потом поверила, видимо, - успокоилась, затихла,
ушла.
руку и положил ее на красно-оранжевое, муаровое, тлеющее, искристое... В
этой боли было еще и какое-то странное наслаждение. В ней была
справедливость, в этой боли. Но вот дым - мешал. Его было слишком много.
Огонь был здесь в своем праве и на своем месте, а дым - нет. Дым был
сейчас неуместен.
торопясь, с удовольствием (впервые за день он что-то делал), вылил его на
бегающие огоньки. Это было в точности так же, как поздно вечером, в лесу,
когда перед тем, как лечь спать, неторопливо и старательно заливаешь
кострище. Шипение. Белый дым. Запах гари. Ему пришлось набрать и вылить
еще один полный чайник. И еще один. И еще. Теперь уже и кухня была полна
дыма, и вполне можно было ожидать, что сейчас соседка набежит, и надо
будет что-то ей объяснять, но соседка скрылась у себя и сидела там,
притаившись, так что он спокойно набирал чайник за чайником и поливал
одеяло, пока от красивого огня не осталось ничего, кроме влажной гари и
вони, а дым вытянуло в две раскрытые форточки.
явно обнаруживала что-то общее со справедливостью и с истиной. Строго
говоря, они, в сущности, близкие родственники - истина, боль и
справедливость... Он не захотел думать об этом. Да он и не сумел бы. Он
был способен сейчас только на самые простые действия. Он поставил чайник
на плиту. Этот чайник Лариска купила осенью, когда старый однажды весь
выкипел и распаялся. Есть нечто глубоко нечестное в том, что вещи людей
живут заметно дольше людей. Раньше этого не допускали. Раньше вместе с
человеком сжигали все его добро, - якобы для того, чтобы оно служило ему
на том берегу, но на самом-то деле - во имя естественной справедливости...
Об этом он тоже не стал думать.
себя в зеркале. Лицо было обыкновенное. Оно было в точности такое же, как
всегда. Это было подло. Но ничего с этой подлостью сделать было
невозможно. Подлость и здесь побеждала. Он ведь так и не сумел заплакать.
Ни разу.
чужой, кого-то чужого черти несли, он вошел в тамбур снял крюк и отворил
дверь. Незнакомый человек быстро втиснулся и стал к нему вплотную, словно
хотел его обнять. Или укусить.
прямо Станиславу в лицо. Изо рта у него нехорошо пахло.
Виктор Григорьевичу очень плохо. Вам надо срочно поехать... Одевайтесь,
пожалуйста.
запаха, от противного сине-курчавого воротника шубы, от круглых его
немигающих глаз с нездоровым выражением.
времени трогая его за плечо. Он снова отвлекся. Теща вдруг вспомнилась
почему-то. Была же теща здесь. Еще позавчера. Он сказал громко:
нездоровыми глазами оказался на пути. И дверь на лестницу оставалась не
закрыта, оттуда несло холодом. Он вдруг обнаружил, что у него озябли ноги
в шлепанцах.
его пальто - успел снять с вешалки и готовился подать. В глазах его
слезилась тоска, совершенно собачья - вот почему они казались нездоровыми.
этого, и никуда не девался грубый занозистый кол, воткнувшийся в грудь,
точно в середину, и засевший там навсегда. Незнакомый человек продолжал
говорить, держа Станиславово пальто наизготовку, у него были свои
проблемы, и видимо - серьезные. Однако же, он находился в заблуждении.
Ничего серьезного не происходило. Смерть - дело вполне обыкновенное. Не
надо только бояться ее, не надо от нее отшатываться со страхом и
отвращением, словно Бог знает от чего. Надо же понимать, что смерть есть
абсолютный и окончательный покой - и все сразу тогда станет на свои
места...
время, - тоже не помогает.
хотел и замучить, он просто - был. Этот кол и называется реальной жизнью.
Выдуманная жизнь замечательная штука, но в ней нельзя существовать.
Существовать приходится в жизни реальной, которая есть кол, торчащий из
середины грудной кости...
ударил Станислава по лицу. Станислав замолчал и опомнился. Он обнаружил,
что глаза у незнакомца переменились. Это были теперь глаза человека,
который умеет убивать и намерен убивать. Волчьи.
бросил пальто на Станислава, а сам метнулся к двери и крикнул на лестницу:
"Сидоренко! Ко мне!"
Крепыш. Сержант. Или старшина... Станислав (белый билет по зрению) всегда
плохо разбирался в унтер-офицерских этих полосках и нашивках.
пальто) и легко понес по лестнице вниз. Он не церемонился и вовсе не
соразмерял своих сил, которых у него было много. У Станислава кости
трещали и захватило дух, но все это длилось недолго, а внизу, у парадной,
стояла черная "волга", и дверца ее распахнулась им навстречу как бы сама
собою.
километров улиц и набережных. Машина шла быстро, даже опасно - ее заносило
на поворотах, нельзя так ездить по скользким от снега, плохо вычищенным
мостовым. Все молчали. Станислав сидел, держа ком своего пальто на
коленях, ноги у него мерзли все сильнее. Справа Сидоренко сопел,
распространяя запахи табака и казармы. Шофер тоже был в форме, и тоже
какой-то унтер, - очень большой, без шеи, уши блином, сутулый, каменно
неподвижный за рулем. А незнакомец с переменчивыми глазами сидел рядом с
водителем, и какие глаза у него теперь были, оставалось неизвестным.
Петроградская, но может быть и Выборгский район. Гнали по каким-то
неузнаваемым набережным, пересекали закоченевшую, в торосах, реку, тьма
стояла на улицах, людей не было, и почти не встречались машины, тянулись,
тянулись и тянулись каменные, с колючкой поверху, ограды, угрюмо смотрели
железными переплетами строения фабрично-казарменного вида, вдруг
открывался ярко освещенный прожекторами хоздвор, где в белом дыму
перемещались черные, с цветными огоньками, механизмы, и снова налетала
тьма, неуютность, булыжная мостовая в прыгающем свете галогенных фар...
Незнакомый, неприветливый, насупленный город, в котором не живут, не
существуют даже, а только тянут и тянут замасленную лямку - из последних
сил, на последних жилах...
мостовая, в ущербных домах - мертвые арки во двор, одинокое желтое окошко
в первом этаже за решеткой) и остановились перед проходной на ярко
освещенном пятачке при железных воротах в трехметровой стене, уходящей во
мрак вправо и влево.
Посняков Андрей
Панов Вадим
Русанов Владислав
Верещагин Олег
Корнев Павел
Акунин Борис