в озеро. - Баба там, по-моему, купается.
обшаривал в бинокль противоположный берег. Руки его тряслись. - Брехун
проклятый... Опять по морде захотел... Нет там ничего! - повторил он,
передавая бинокль Стояну.
меня глаз - ватерпас...
рвать из рук...
что болтает...
вынырнет...
было бы слишком просто. И он ничего не увидел. Озерная гладь, далекий,
заросший лесом берег, да силуэт скалы над зубчатой кромкой деревьев.
рассказывал очень аппетитно и с большим азартом, но это было совсем не то,
что хотел Перец.
сиденье рядом с помрачневшим Квентином, глядя, как мерно двигаются
Тузиковы уши - Тузик что-то жевал. Она вышла из лесной чащи, белая,
холодная, уверенная, и ступила в воду, в знакомую воду, вошла в озеро, как
я вхожу в библиотеку, погрузилась в зыбкие зеленые сумерки и поплыла
навстречу щенкам, и сейчас уже встретила их на середине озера, на дне, и
повела их куда-то, зачем-то, для кого-то, и завяжется еще один узел
событий в лесу, и, может быть, за много миль отсюда произойдет или начнет
происходить еще что-то: закипят между деревьями клубы лилового тумана,
который совсем не туман, или заработает на мирной поляне еще одна клоака,
или пестрые аборигены, которые только что тихо сидели и смотрели учебные
фильмы и терпеливо слушали объяснения осипшей от усердия Беатрисы Вах,
вдруг встанут и уйдут в лес, чтобы никогда больше не вернуться... И все
будет полно глубокого смысла, как полно смысла каждое движение сложного
механизма, и все будет странно и, следовательно, бессмысленно для нас, во
всяком случае для тех из нас, кто еще никак не может привыкнуть к
бессмыслице и принять ее за норму. И он ощутил значительность каждого
события, каждого явления вокруг: и то, что щенков в выводке не могло быть
сорок два или сорок пять, и то, что ствол вот этого дерева порос именно
красным мхом, и то, что над тропинкой не видно неба из-за нависших
ветвей...
ветровое стекло увидел впереди покосившийся столб с доской, на которой
было что-то написано. Надпись была размыта дождями и выцвела, это была
очень старая надпись на очень старой грязно-серой доске, прибитой к столбу
двумя огромными ржавыми гвоздями: "ЗДЕСЬ ДВА ГОДА НАЗАД ТРАГИЧЕСКИ УТОНУЛ
РЯДОВОЙ ЛЕСОПРОХОДЕЦ ГУСТАВ. ЗДЕСЬ ЕМУ БУДЕТ ПОСТАВЛЕН ПАМЯТНИК."
Вездеход, переваливаясь с боку на бок, миновал столб....
утонуть. Здоровый ты, наверное, был парень, Густав, была у тебя обритая
голова, квадратная волосатая челюсть, золотой зуб, а татуировкой ты был
покрыт с ног до головы, и руки у тебя свисали ниже колен, а на правой руке
не хватало пальца, откушенного в пьяной драке. И лесопроходцем тебя
послало, конечно, не сердце твое, просто так уж сложились твои
обстоятельства, что отсиживал ты на утесе, где сейчас Управление,
положенный тебе срок, и бежать тебе было некуда, кроме как в лес. И статей
ты в лесу не писал, и даже о них не думал, а думал ты о других статьях,
что были написаны до тебя и против тебя. И строил ты здесь стратегическую
дорогу, клал бетонные плиты и далеко по сторонам вырубал лес, чтобы могли
при необходимости приземляться на эту дорогу восьмимоторные бомбовозы. Да
разве лес это вытерпит? Вот и утопил он тебя на сухом месте. Но зато через
десять лет тебе поставят памятник и, может быть, назовут твоим именем
какое-нибудь кафе. Кафе будет называться "У ГУСТАВА", и шофер Тузик будет
там пить кефир и гладить растрепанных девчонок из местной капеллы...
что следовало бы. Первый раз он попал в колонию за кражу почтовых наборов
соответствующего предприятия, а второй раз - за нарушение паспортного
режима. А вот Стоян - чист. Он не пьет ни кефира, ничего. Он нежно и чисто
любит Алевтину, которую никто никогда не любил нежно и чисто. Когда выйдет
из печати его двадцатая статья, он предложит Алевтине руку и сердце, и
будет отвергнут, несмотря на свои статьи, несмотря на свои широкие плечи и
красивый римский нос, потому что Алевтина не терпит чистоплюев, подозревая
в них (не без основания) до непонятности утонченных развратников. Стоян
живет в лесу, куда, не в пример Густаву, приехал добровольно, и никогда ни
на что не жалуется, хотя лес для него - это всего лишь громадная свалка
нетронутых материалов для статей, гарантирующих его от спецобработки...
Можно без конца удивляться, что находятся люди, способные привыкнуть к
лесу, а таких людей подавляющее большинство. Сначала лес влечет их, как
место романтическое или как место доходное, или как место, где многое
позволено, или как место, где можно укрыться. Потом он немного пугает их,
а потом они вдруг открывают для себя, что "здесь такой же бардак, как в
любом другом месте", и это примиряет их с необыкновенностью леса, но никто
из них не намерен доживать здесь до старости... Вот Квентин, по слухам,
живет здесь только потому, что боится оставить без присмотра свою Риту, а
Рита ни за что не хочет уезжать отсюда и никогда никому не говорит -
почему... Вот я и до Риты дошел... Рита может уйти в лес и не возвращаться
неделями. Рита купается в лесных озерах. Рита нарушает все распорядки, и
никто не смеет делать ей замечания. Рита не пишет статей, Рита вообще
ничего не пишет, даже писем. Очень хорошо известно, что Квентин по ночам
плачет и ходит спать к буфетчице, когда буфетчица не занята с кем-нибудь
другим... На биостанции все известно... Боже мой, по вечерам они зажигают
свет в клубе, они включают радиолу, они пьют кефир, они пьют безумно много
кефира и ночью, при луне, бросают бутылки в озера - кто дальше. Они
танцуют, они играют в фанты и в бутылочку, в карты и в бильярд, они
меняются женщинами, а днем в своих лабораториях они переливают лес из
пробирки в пробирку, рассматривают лес под микроскопом, считают лес на
арифмометрах, а лес стоит вокруг, висит над ними, прорастает сквозь их
спальни, в душные предгрозовые часы приходит к их окнам толпами бродячих
деревьев и тоже, возможно, не может понять, что они такое, и зачем они
вообще...
понял, я ничего не нашел из того, что хотел найти, но теперь я точно знаю,
что никогда ничего не пойму и что никогда ничего не найду, что всему свое
время. Между мной и лесом нет ничего общего, лес ничуть не ближе мне, чем
Управление. Но я, во всяком случае, не буду здесь срамиться. Я уеду, буду
работать и буду ждать. И буду надеяться, что наступит время...
у окошечка кассы. Только на крыльце, загораживая дорогу, стоял чемодан
Переца, а на перилах веранды висел его серый плащ. Перец выбрался из
вездехода и растерянно огляделся. Тузик под руку с Квентином уже шел к
столовой, откуда доносился звон посуды и несло чадом. Стоян сказал: "Пошли
ужинать, Перчик" и погнал машину в гараж. Перец вдруг с ужасом понял, что
все это означает: завывающая радиола, бессмысленная болтовня, кефир, и
снова кефир, и опять, кефир и еще, может быть, по стаканчику? И так каждый
вечер, много-много вечеров подряд...
здесь. Что это у вас руки трясутся? Получайте...
менять установленный порядок. Вот ваше жалованье. Получили?
Управлении до семи.
остальные люди... Ким, грузовик... Ведь меня обещали отвезти... На
Материк...
окошко.
Афанасьев Роман
Белов Вольф
Бажанов Олег
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Березин Федор