была очарована и покорена ею. "Вот кто будет мне другом", - подумала
она.
он положил шляпу на соседний стул, некоторое время не знал, что делать с
руками, упер их в колени, потом в локотники кресла и наконец, сложил
пальцы, как для молитвы.
ся. Он был красив, элегантен и обольстителен, как в пору жениховства. Он
пожал мохнатую лапу графа, который встрепенулся при его приходе, потом
поцеловал руку графини, и ее матовые щеки порозовели, а ресницы затрепе-
тали.
зались зеркалом любви, снова излучали ласку, а волосы, только что туск-
лые и жесткие, от щетки и помады легли мягкими блестящими волнами.
она взяла руку Жанны и ласковым, задушевным голосом с нежной улыбкой
проговорила:
ем. Это будет чудесно, правда?
ла в седло с легкостью птички; а муж ее неуклюже откланялся и, едва
только сел на своего рослого нормандского коня, как прирос к нему, слов-
но кентавр.
ликнул:
прямо зверский вид. А где ты с ними познакомился?
только охотой, но зато аристократ самый настоящий.
вошло в дом.
месяца.
стола, на котором стояли две рюмки и графинчик с водкой, Жанна вдруг
вскрикнула, страшно побледнела и прижала обе руки к животу. Мгновенная
острая боль внезапно пронизала ее и отпустила, но минут через десять ее
схватила новая, более длительная, хотя и менее резкая боль. Она с трудом
добралась до дома, отец и муж почти несли ее. Короткий путь от платана
до спальни показался ей нескончаемым; она стонала против воли, просила
посидеть, подождать, так мучительно было ей ощущение нестерпимой тяжести
в животе. Срок беременности еще не истек, роды ожидались только в сен-
тябре, но из страха непредвиденной случайности велели дяде Симону зап-
рячь двуколку и мчаться за доктором.
девременные роды.
жестокий страх, полнейший упадок духа, как бы таинственное предчувствие
смерти. Бывают минуты, когда она так близко от нас, что дыхание ее леде-
нит сердце.
Барон метался во все стороны как потерянный, дрожащими руками подавал
какие-то вещи, то и дело обращался к доктору. Жюльен шагал по комнате из
конца в конец, озабоченный с виду, но невозмутимый в душе, а в ногах
постели стояла вдова Дантю с подобающим случаю выражением лица, выраже-
нием многоопытной женщины, которую ничем не удивишь. Будучи повивальной
бабкой и нанимаясь для ухода за больными и бдения над покойниками, она
встречала тех, кто входит в жизнь, принимала их первый крик, впервые
омывала водой детское тельце, обертывала его в первые пеленки и потом с
такой же безмятежностью слушала последние слова, последний хрип, послед-
нее содрогание тех, кто уходит из жизни, обряжала их в последний раз,
обтирала уксусом их отжившее тело, окутывала его последней пеленой и так
выработала в себе несокрушимое равнодушие ко всем случаям рождения и
смерти.
скоро; но к рассвету боли возобновились с новой силой и почти сразу ста-
ли нестерпимыми.
неотступно думала о Розали, о том, что Розали не страдала совсем, почти
не стонала, а ребенок ее, незаконный ребенок, появился на свет без труда
и без мучений.
сравнение между собой и ею; она слала проклятия богу, которого прежде
считала справедливым, возмущалась непростительным пристрастием судьбы и
преступной ложью тех, кто проповедует правду и добро.
ла в ней. Все ее силы, вся жизнь, весь разум поглощались страданием.
- боль душевная охватывала ее при воспоминании о том дне, когда ее гор-
ничная упала на пол у этой же самой кровати с младенцем между ногами, с
братом маленького существа, так беспощадно раздиравшего ей внутренности.
Во всех подробностях восстанавливала она в памяти жесты, взгляды, слова
мужа при виде распростертой девушки; и теперь она читала в нем так,
словно мысли его отражались в движениях, угадывала ту же досаду, то же
равнодушие к ней, что и к той, ту же беспечность себялюбивого мужчины,
которого отцовство только раздражает.
что она подумала: "Сейчас я умру. Умираю! "
неистовая ненависть к мужчине, погубившему ее, и к неведомому ребенку,
убивавшему ее.
вдруг ей показалось, что живот ее опустел, и сразу же стихла боль.
что-то; и вскоре приглушенный звук, уже слышанный ею, заставил ее
вздрогнуть; этот жалобный плач, этот кошачий писк новорожденного вошел
ей в душу, в сердце, во все ее больное, измученное тело; и бессозна-
тельным движением она попыталась протянуть руки.
насквозь. В один миг она почувствовала, что освобождена, умиротворена и
счастлива, счастлива так, как не была еще никогда. Душа и тело ее ожива-
ли, она ощущала себя матерью!
тей, потому что родился он раньше времени; но когда она увидела, как
этот червячок шевелится, как раскрывает ротишко для крика, когда она
притронулась к этому недоноску, сморщенному, уродливому, живому, - ее
затопила безудержная радость, ей стало ясно, что она спасена, ограждена
от отчаяния, что ей есть теперь кому отдать свою любовь и всю себя без
остатка, и больше ей уж ничего не нужно.
сделалась матерью-фанатичкой, тем более страстной, чем сильнее была она
обманута в своей любви, разочарована в своих надеждах. Она требовала,
чтобы колыбель все время стояла возле ее кровати, и когда ей позволили
встать, просиживала по целым дням у окна около люльки и качала ее.
чонками к набухшей груди в голубых жилках, а потом жадно хватал губами
морщинистый коричневый сосок, она, бледнея и дрожа, смотрела на дород-
ную, спокойную крестьянку и едва удерживалась, чтобы не отнять своего
сынами не расцарапать эту грудь, которую он прожорливо сосал. Она взя-
лась собственноручно вышивать для него пышные и вычурные наряды. Его
окутывали в дымку кружев, на него надевали роскошные чепчики. Она только
об этом и толковала, прерывала любой разговор, чтобы похвастать тонкой
работой пеленки, нагрудника или распашонки, она не слушала, что говорили
вокруг, восхищалась какой-то тряпочкой, без конца вертела ее в поднятой
руке, чтобы лучше разглядеть, и вдруг спрашивала:
ревоженный в своих привычках появлением этого горластого, всемогущего
тирана, умаленный в своем достоинстве властелина, бессознательно завидо-
вал этой козявке, занявшей его место в доме, и все время нетерпеливо и
злобно твердил:
просиживала ночи напролет у колыбели и смотрела, как спит малыш. Так как
она изнуряла себя этим страстным и болезненным созерцанием, совсем не
знала отдыха, слабела, худела, кашляла, врач предписал разлучить ее с
сыном.
вечер укладывали в одной комнате с кормилицей. А мать каждую ночь вста-
вала, босиком бежала к двери, прижималась ухом к замочной скважине и
слушала, спокойно ли он спит, не просыпается ли, не нужно ли ему че-
го-нибудь.