недостаточно заполированный край, и тот также молча, принял, посмотрел и,
кивнув, принялся кусочком лосиной замши наводить глянец.
Возьми хоть что, хоть уклад, хоть брони, хоть серебряную, хоть золотую
кузнь. У нас, вишь, на каждом дели свой мастер сидит. Сапоги, и те не по
одину шьют. Есть мастера подошвенники, те какую хошь подошву, какой хошь
каблук тебе стачают, тимовники, по красным кожам опеть свои мастера, узорят
- другие. И каждый с младых ногтей к своему делу приучен. А на Москвы один
мастер и кует, и лудит, и узорит, уж как может, так и ломит.
левой ноги чисто валенцы! Такой сапог обуть - прежде надо вдвои подвертки из
толстины навернуть. Пото московськи бояра все и ходят в новгородских
сапогах! А уж каки там костерезы... Да вот, погляди, московська стросточка
ко мне случаем попала. Из той же цевки!
грубоватой лихостью, не очень задумывавшегося о качестве своего товара
московского мастера.
совсем никуда... Ну, не чиста работа! - заключил Конон, убирая навершие в
коробью.
пластинку. - Колокола тамо хорошо льют... Богаты, наймуют! Вот Кюпро, сосед,
иконник, его уж звали на Москву! Не хочет: тамо кланяйсе кажному боярину до
зени, был Трифоном, станешь Тришкой, не порадуют те и деньги, говорит. А
Ферапонт, иконник, уехал, и Коста тоже, серебряник. Бают, в чести на Москвы!
Тут как сказать? На Москву переехал - тамо ты Тришка, а здесь Трифон Иваныч,
дак чего дороже... С какого бока посмотреть! Одно: коли ты Тришка, дак и
деньги у тебя отобрать - не в труд, кому пожалуешься? Тришка ты и есть!
Другое: коли жрать нецего станет, дак долго ли тебя Иванычем замогут звать?
Немного в Трифонах-то находишь, не ровен час, и тута, в Новом Городи,
Тришкой назовут! Так Тришка, и другояк Тришка, дак хоть пожить ладом! Нашу
хоть работу возьми, и на Литвы ей почет, а как мастеры живут? Хоть меня
возьми! Всею семьей бьемся, и все одно, кажное пуло на счету. Мне ученика
взеть, и то не на что! Кажной год новы налоги налагают, и в торгу дороговь!
Сче тако?
вмешалась:
трех... А как слухи о войне начались, и все подорожало, и барана не укупишь,
и осенных поросят не укупишь, дороги нынче поросята-ти, и масла не укупишь!
крыльями. Пожалившись, разом замолчала и полезла ухватом в печь.
все одинакое, а Литва - там иная вера, язык другой. Москве поддатьце тоже не
метно! А, боярская печаль! Мы как ни решим, нас не послушают! Наши старосты
только на вече слово скажут, а и там уже у них все без нас
готово-оговорено... Было преже! При прадедах. Слушали и нас! Дак в те поры и
налогами не давили так нашего брата, как ныне... А теперешны бояра, кто за
Москву, кто за Литву, а уж нам, черным людям, все заедино - вороги!
рассеянно, вполуха, перебил вопросом:
дело.
ж!
поросенка осенного! Там оны дешевше. Туды девку, назад свинью!
голос старший из сыновей Конона, до сих пор только молча слушавший речи отца
и Тимофея.
поданной ему старшим сыном, заключил:
бы тута... Охо-хо-хо-хо!
сын.
ко мне, цевку пилить, приработал чего... А теперича завязал петлю, и я не
помогу, нечем! Дом отберут, куды с Нюркой денессе? Дочка растет, а ума не
нажил... Нам с тобою только с Москвой и воевать!
Глава 9
числе и сопротивление младшего Глухова, Никиты, воспротивившегося было
скорому согласию на подаренье отца и дяди, - позади, и вот в его руках
долгожданная грамота. Грамота на пергамене, с восемью круглыми свинцовыми
печатями: архиепископа Великого Новгорода и Пскова, владыки Ионы, степенного
посадника Ивана Лукинича, степенного тысяцкого и пяти концов Господина
Новгорода, - большинство которых знаменовались печатями кончанских
монастырей (только Людин сохранил древнюю фигуру воина в латах). Дорогая
грамота, передающая в дом святого Спаса и святого Николы "с Соловчев" и его
настоятелю Ионе остров Соловецкий с прилегающими к нему "островом Анзери,
островом Нуксами, островом Заячьим и малыми островки".
связывать свое имя слишком тесно с судьбою Борецких) настоял, чтобы дар был
сделан на имя уходящего игумена. Грамота наделяла монастырь землею и
ловищами, тонями и пожнями, правом невозбранно валить лес и возделывать
землю, а также взимать десятину со всех ловецких ватаг, боярских и
корельских, приезжающих промышлять на острова. Сразу же вслед за
утверждением грамоты Зосима был торжественно хиротонисан, с возведением в
сан игумена Соловецкой обители, и, венцом всего, последовало приглашение на
пир к самой Марфе Ивановне Борецкой.
приглашения и согласился прийти, лишь когда был позван вторично.
один и другой раз, и третий, думая, что тот будет уставно отказываться до
трех раз.) И вот вновь Зосима вступает, в той же грубой, еще более
пострадавшей от осенних непогод рясе, на двор гордого терема под золоченой
кровлей, двор, сейчас густо заставленный расписными возками и колымагами, у
иных из которых даже ободья колес были сделаны из серебра, двор, где кровные
кони под шелковыми попонами и толпы принаряженных холопов - все говорило о
большом приеме именитых гостей. Но все происходит как в мечте, той,
давишней, и даже еще пресладчайше. К нему спешит, расталкивая слуг,
управитель дома, его проводят сквозь сонмы гостей, и грузный старец,
вылезающий из алого, обитого бархатом и соболями нутра своей колымаги,
склоняет голову, приветствуя угодника. То, ради чего можно годы трудиться на
далеком северном острове. Годы подвига за час почета и славы! И почет
длится, и Зосиму проводят по крытым ковром ступеням, а грузный старец в
дорогом одеянии шествует где-то сзади, и сейчас боярыня Марфа с поклоном
примет благословение Зосимы... Да, он достиг всего, чего хотел! Теперь
осталось - удержать достигнутое.
явилось сотни полторы слуг, и всех надо было принять, разместить, устроить;
да еще развести по стойлам и накормить коней. Вся прислуга Борецких с утра
была на ногах, и хлопотня не утихала ни на мгновение.
гостебников, но гость гостю не ровня, Борецкие принимали сегодня цвет
города, старейших великих бояр, старейших посадников и тысяцких, маститых
держателей и вершителей судеб господина Новгорода. Из плотничан не был
только Захария Овин, но зато приехали и зять его, Иван Кузьмин с женою и
сыном, и Кузьма Григорьевич, брат Захарии, с женой и старшим сыном,
Василием, и посадник Яков Федоров, и плотницкий тысяцкий Михаил Берденев,
оба с семьями. Пожаловал степенной посадник Иван Лукинич и самые нарочитые
из плотницких житьих, во главе с Киприяном Арзубьевым и Панфилом
Селифонтовым. Из славян прибыл Иван Офонасович Немир со всем семейством, с
сыном Олферием и невесткой Февронией, старшей дочерью Марфы, приехал
новоизбранный старейшим посадником из Славенского конца Иван Васильевич
Своеземцев с молодой женой, Никита Федорович Глухов, тысяцкий Василий
Есипович, Шенкурские, Домажировы, Деревяшкины. Бояре же Софийской стороны -
Загородья, Людина и Неревского концов - собрались, почитай, все.
Ивановна, находившая для каждого особое слово, особые взор и улыбку, как
умела она, никого не обходя и не пропуская, но и не суетясь, с царственным
плавным достоинством. Немира лишь взглядом спросила, не обидело ли его то,
что в старейшие посадники от Славны избран не он, а молодой Своеземцев, и
Иван Офонасович понял взгляд, вскинул задорными седыми бровями, чуть
улыбнулся: не подеремся, мол! Дочь, Фовру, Марфа расцеловала и тотчас
отослала - не мешай! Сердечно поздравила Ивана Своеземцева.
Семенова Мария
Маккэфри Энн
Лукин Евгений
Каргалов Вадим
Акунин Борис
Бажанов Олег