торопил... И сейчас, казалось уже, громом побед отметят свой путь
восставшие к совокупной борьбе нижегородско-московские рати. Он
благословлял это войско, выходившее в долгожданный поход, и вот теперь...
челяди, собиравших иконы, книги, многоразличное монастырское и епископское
добро, дабы, погрузив на лодьи, отплывать в Городец, а он сидел и думал, и
временами скупая слеза, осребрив жесткий лик нижегородского владыки,
сбегала по щеке и пряталась в седой, тоже пониклой и словно бы пожухлой
бороде.
посланных за изографом Феофаном. Монахи дышали тяжко, в глазах читались
растерянность, виноватость и страх.
бают: уплыл на новогородской лодье!
Дионисий лишь молча указал рукой, и те обрадованно исчезли, прикрывши
двери.
в тусклый лик Спаса киевского письма в углу разобранной и почти уже
унесенной божницы. - Как же так, Господи, за что? За какие грехи?!
том, едином, который не отпускал его всю долгую и многотрудную жизнь, - о
грехе гордыни. Не было в нем, Дионисии, смирения, и всегда не хватало
доброты! Ясно вдруг припомнились дикие глаза Сарайки, когда татарин с
визгом натянул лук и выстрелил в него, Дионисия, и был тотчас разорван
озверевшей толпой. И как он, Дионисий, стоял тогда с крестом в поднятой
длани, осеняя жестокую резню. Неужели?!.
к ланитам. Нет! Виноват не он! Виноваты бояре, князь Семен, москвичи,
уведшие свои рати до боя, виновата непорядня и беспечность воевод! Ведь
уже не раз и не два громили волжские города, били татар и новогородские
ушкуйники, и московиты, и суздальские рати!
праведных пред тобой! Прав ты, Господи, испытуя, да не склонит главы
никоторый из верных твоих!
амвона... Лучшая из его проповедей пропала в этот миг молчаливого крика
пред иконой Спасителя, пламенные глаголы, коими можно бы было воскресить
погибшую рать, умерли в нем, ибо в келью тотчас вбежали с криком <Татары!>
келарь с казначеем и два иподьякона, суетясь, подхватили последнее добро
и, взявши Дионисия под руки, стремительно, почти бегом, поволокли его вон
из кельи и дальше, к вымолу, где молчаливые угрюмые иноки, сцепив руки и
не отвечая мольбам отчаянной толпы, удерживали сходни последнего
епископского паузка, и сквозь эту ревущую и плачущую толпу проволокли
епископа до сходней, вознесли на корабль, сбросили, столкнули сходни, на
которые уже лезли кучею, обрываясь в воду, увечные, калики, какие-то
женки, вздымавшие над головами детей, меж тем как над кручею берега уже
запоказывались всадники в мохнатых шапках и гомон, чужой, вражеский, встал
над воем обреченной толпы...
головою крест, и, не взирая на редкие, посвистывающие в воздухе стрелы,
благословлял последним напутствием идущую на смерть паству свою. Весла
гнулись и трещали в руках иноков, а на отдаляющемся берегу уже сверкала
сталь, рубили и резали, и озверелый визг избиваемых доносился сюда по
ширящейся стремнине воды. И он видел это! И ненавидел врагов, дикую степь,
и вновь, как и всегда, как и прежде, отводил от себя вину за смертную
чашу, испитую нижегородскими смердами, не вместившимися в корабли,
перекладывая на татар, на Мамая вину своей гордыни и нетерпения своего,
ибо так же, как невозможно родить доношенное дитя прежде срока, невозможно
прежде сроков поднять народ, еще не готовый к деянию.
пути, остро пахнущий конским и человечьим потом, ест вареное мясо,
чавкает, выгрызая кость, обсасывает жир с грязных отверделых пальцев, ест
с волчьей жадностью, изредка взглядывая на него, повелителя Золотой Орды,
глядел и щурил рысьи глаза. Не выдержав, мелко и сыто засмеялся, покачивая
головой, думая о том, что гонцу надо теперь подарить урусутскую полонянку
(<Русску девку!> - произнес он про себя на языке московитов) и хорошего
скакового коня. Вести того стоили! Позорно разбита, уничтожена вся
урусутская рать! Нижегородские полки, полки владимирские, иных князей...
Убитых без числа, без числа полоняников! Взят, вырезан и сожжен Нижний!
Вот, наконец, оно! Отместье за смерть Сарай-ака! Отместье за поход на
Булгар! За грабежи речных разбойников! За все! И это сделал он, он, Мамай!
Он не поверил Ивану Вельямину, он втайне от московского тысяцкого послал
рать, и вот - победа! Победа почти без потерь! Теперь Русь будет
поставлена на колени! Я увеличу дань! Я возьму серебро на коназе Дмитрии!
С урусутским серебром я отобью Сарай, сокрушу Синюю Орду и дойду до
Саурана!
представлялась ему победою над всею Русью. Забывалось уже - на миг, но
забывалось! - что дань дает Дмитрий, Москва, вцепившаяся мертвой хваткой в
великокняжеский ярлык, и что сокрушать надо прежде самого коназа
Дмитрия...
потом и грязью:
отвалившего наконец от обильного ханского дастархана. - На, возьми! -
протянул он гонцу чашу иноземного кипрского вина (в Орде пили, невзирая на
все религиозные запреты).
масляными, когда по знаку Мамая вывели и поставили у ковра тоненькую русую
девчушку-рабыню в белой полотняной вышитой по рукавам красной бумагою
рубахе и тканой шерстяной запаске. Остро и беззащитно торчали врозь,
приподымая рубаху, маленькие девичьи груди.
полонянки и жадным вожделением сотника. Взяв девушку за основание косы,
Мамай бросил ее к ногам сотника: - На!
кулак. В глазах прочлась неуверенность: то ли ему дарят, то ли дают на
время и следует взять ее тут же, в шатре повелителя?
и, глядя вслед гонцу, что уволакивал за собой упирающуюся добычу, вновь
мелко и радостно засмеялся.
Ивана.
волнами растекалась по большому юрту, от кибитки к кибитке, от шатра к
шатру. Входили, рассаживались, новыми, почтительными глазами взглядывая на
темника, ставшего сейчас, за несколько минут, вдвое, ежели не втрое
значимей и сильней.
он, Мамай, уступил им сбор даней в завоеванной Руси... О, он теперь
покажет этому сосунку Дмитрию!)
победители гнали скот, волочили добро, вели крепких мужиков, красивых
урусутских женщин. Будет кого продавать на кафинском базаре, будет кого
дарить своим эмирам и бекам, будет кому пасти стада, сбивать кумыс, делать
сыр, мять кожи и шить сапоги! Будут рабы, а значит, воины с большей охотою
пойдут в бой! Даже эти вот, купленные им соратники сегодня, сейчас лебезят
и заискивают перед ним! Да, он будет царем, как его и теперь называют уже
урусуты, и он ни с кем, ни с одним из урусутских князей не станет делить
власть!
парчовый халат. Сейчас они будут есть, пить и говорить о победе. И ему
станут подносить подарки, а он будет их всех дарить серебром, шубами,
оружием и конями. Он сменит хана. Этот надоел. Пора (но это осталось
где-то внутри, не время, не время даже и намекать на это!), и все же пора
самому становиться ханом! Ну что же, что он не Чингизид! Он гурген, зять
покойного Бердибека, и значит... Это там, у джете, в Белой и Синей Орде
продолжают думать, что ханом может быть только Чингизид! Ханом будет он!
Со временем. А пока - пир!
Орде радость! Победа! И совершил ее он, Мамай! (А Иван пусть подождет,
пусть явится еще раз! Невелик ты чином теперь, беглый урусут! Невелик
будет скоро и твой князь Дмитрий перед величием повелителя Золотой Орды!)
развалясь на шитых шелками подушках, взглядом победителя озирая русского
боярина.
он уже знал. Дав Мамаю вдосталь почваниться, перемолчав, поднял от
Прозоров Александр
Посняков Андрей
Панов Вадим
Верещагин Олег
Шилова Юлия
Смит Кордвейнер