Чтение 23–й страницы книги ~Досье беглеца~

существует в двух ипостасях: злоба слепой фортуны и злоба людская. От
окружающей его злобы он страдал, сам становился злым. Лирический герой
пушкинской поэзии (то есть сам поэт) не был мизантропом. Достаточно
вспомнить щедрое "дай вам Бог любимой быть другим" или "чувства добрые я
лирой пробуждал". При этом мечтая бежать за границу, Пушкин скептически
оглядывал даже прекрасную половину империи:

...вряд

Найдете вы в России целой

Три пары стройных женских ног.

Читайте: и это лучше только за границей. Но утешал себя тем, что и
остальное человечество -- отнюдь не ангелы:

...в наш гнусный век

На всех стихиях человек --

Тиран, предатель или узник.

Две крайности: одни тираны, другие узники, а между ними прослойка
доносчиков -- очевидно, для поддержания контроля одних над другими. Но если
существует только три категории людей, значит, каждого человека, включая и
самого поэта, придется отнести только к одной из этих категорий. Пушкин был,
несомненно, в роли узника. В такой социальной структуре оценка народа и
отдельных его представителей логически вытекала из того простого факта, что
в отличие, например, от французов или американцев, русский народ (декабристы
не в счет) не предпринимал усилий к переменам: "человеческая природа ленива
(русская природа в особенности)".

Поэта раздражала "пошлость русского человека". К простым людям Пушкин
относился сочувственно, но считал: если "крестьяне узнают, что правительство
или помещики намерены их кормить, то они не станут работать". Крестьяне в
самом Михайловском и без того не работали. Павлищев, муж Ольги, сестры
Пушкина, позднее сообщал поэту: "Рожь (за прошлый год): умолот самый жалкий,
часть утаена, часть украдена. Жито: против других очень плохое, пополам с
мякиной, часть украдена. Овес: урожай плохой, растрата, убыток половина.
Греча: собрали четверть посеянного, и это съедено управителем, в доме ни
зерна. Горох: есть да неважный. Лен: что посеяно, то собрано, половина
украдена. Сено: перевезено (по книге) 8695 пудов. Недостача 7195 пудов.
Масло: половина украдена, скот паршивый. Птицы: худы и во вшах. Для себя
купил на стороне. Нет ни крупы, ни соломы, ни картофеля, сена ни клока,
придется голодать. Управитель вор, украл 3500 руб. Страшные порубки в лесах,
жалкое состояние строений, нерадивость, плутовство, лень, невежество".

Ни у Пушкина, ни у единомышленников его не было ни грана русофобии.
Напротив, многие черты народа почитали они имеющими универсальный характер.
Так, Пушкин совместно с Кюхельбекером делали выписки из книги Вейсса
"Основания или существенные правила философии, политики и нравственности",
вышедшей в Петербурге в 1807 году. И среди выписок было такое: "Токмо шесть
главных побудительных причин возбуждают страсти простого народа: страх,
ненависть, своевольствие, скупость, чувственность и фанатизм...". Ко времени
послессылочной жизни в Москве социологические изыски Пушкина упростились. Он
не строил моделей русской политической системы, а просто объяснял в письме к
другу Дельвигу: "...люди -- сиречь дрянь, говно. Плюнь на них да и квит".

Жизнь Пушкина в Москве оказалась совсем не такой, о которой он мечтал в
деревне. Эйфория, связанная с амнистией и прощением, миновала, уступив место
рассудку, отрезвлению, пониманию того, что ошейник как был, так и остался, и
что все, с чем он сталкивается здесь, ему чуждо. Все старые проблемы не
разрешились, висели тяжкими заботами, выхода не видно было, и формой
выражения недовольства его теперь становится скука. Скука оборачивалась
меланхолией, меланхолия -- тоской. Тупиковое состояние усиливало ненависть
ко всему окружающему. Ощущение непонимания, одиночество в толпе оставляло
чувство безысходности. Это состояние его в конце 1826 года отмечают все
знакомые, старые и новые, а прежде всего, он сам. "Злой рок преследует меня
во всем том, чего мне хочется",-- пишет он приятелю Зубкову меньше чем через
два месяца после возвращения в Москву. "Я устал и болен".

Разрядкой его, кроме попоек, как всегда становятся карты и женщины,
колесо ежедневной, еженощной гульбы. Выигрыши, чаще проигрыши, случайные
связи, тяжкие похмелья. Издатель Михаил Погодин с грустью отмечает в
дневнике: "Досадно, что свинья Соболевский свинствует при всех. Досадно, что
Пушкин в развращенном виде пришел при Волкове". А.А.Волков, начальник
корпуса жандармов, обо всем доносил по службе Бенкендорфу, и едва ли не в
каждом сообщении упоминался беспорядочный образ жизни Пушкина.

Ему 27, и, вроде бы, надо остепениться, устроить свою жизнь. В октябре
Пушкин сошелся с Зубковым, приятелем Ивана Пущина, и стал бывать у него. Там
встретил Софи Пушкину, сестру жены Зубкова, свою однофамилицу. После двух
встреч в обществе он неожиданно для всех (и для себя самого) делает
предложение. У Софи есть жених, да и вообще она не воспринимает серьезно
столь стремительную атаку. Пушкину отказано, и он бежит в Михайловское. "Еду
похоронить себя в деревне", "уезжаю со смертью в сердце",-- вот лексикон
писем тех дней.

Он умоляет Зубкова уговорить Софи, упросить ее, уломать, настращать
скверным женихом и женить на ней его, Пушкина. Но возникает ощущение, что
женитьба на Софи не есть ни заветная цель его, ни мыслимое им счастье. Это
ближайшая пристань, к которой одинокий парусник нацелился причалить в плохую
погоду. Желание, несмотря на все словеса о влюбленности и даже страсти, не
от сердца, как у него обычно, а от усталости, от головы. Получив отказ, он
остыл так же быстро, как вскипел.

¶Глава десятая. НОВАЯ СТАРАЯ СТРАТЕГИЯ§

Из Петербурга поеду или в чужие края, т.е. в Европу, или восвояси, т.е.
во Псков, но вероятнее в Грузию...

Пушкин -- брату, 18 мая 1827, не по почте.

Эйфория, следствием которой явились пылкие, благодарные рифмы о
покровителе-серафиме, дала свои плоды. Реакция сверху была благосклонной, и
Пушкин вполне логично рассчитывал на дальнейшее улучшение своего положения.
Поэт, кажется нам, искренне поверил императору, хотя постепенно осознавал,
что им управляют. Несмотря на то, что он стал более трезво относиться к
предписаниям начальства, он сознательно стремился заслужить доверие Николая
Павловича, даже расположить его к себе.

Это можно толковать как своего рода стратегию: надувательство
благонамеренностью и патриотизмом тех лиц, которых не удалось надуть другим
путем. Если славословить его величество, то можно получить компенсацию,
например, в виде большей свободы или, скажем, заграничного паспорта. Иными
словами, убедившись на горьком опыте своих друзей, что непокорные сгорают,
не успев достичь цели, а сервилисты преуспевают и кое-чего добиваются, он
начинает играть роль сервилиста. Для этого требовались определенные
актерские данные, и они у поэта были. Метод, знакомый большинству российских
интеллигентов. Основы принципа беспринципности (необходимого, впрочем, чтобы
выжить) тогда уже вполне сложились. Осуждать этот принцип легко тому, кто
никогда не жил при тирании. Но вот у Байрона неожиданно читаем:

Во мне всегда, насколько мог постичь я,

Две-три души живут в одном обличье.

У Байрона такое состояние было добровольным, оно являло собой богатство
души и противоречивость ума. Для Пушкина это была необходимость молчать, о
чем думаешь, соглашаться с тем, с чем не согласен. "Горе стране, где все
согласны",-- писал Никита Муравьев. Но горе и отдельной личности, которая
выскажется не так, как надо. И чтобы выжить, личность хитрит. А кто не
хитрит, тот жертва, и Пушкин уже испытал это на самом себе.

Ничего сверхъестественного в таком положении поэта в России не было.
Стихотворец по самой своей сути предназначался именно для воспевания сильных
мира, и все предшественники Пушкина почитали это за норму. Историк и
писатель Иван Лажечников рассказывал Пушкину: "...Когда Тредиаковский с
своими одами являлся во дворец, то он всегда по приказанию Бирона, из самых
сеней, через все комнаты дворцовые, полз на коленях, держа обеими руками
свои стихи на голове, и таким образом доползая до Бирона и императрицы,
делал ей земные поклоны. Бирон всегда дурачил его и надседался со смеху".

С тех времен нравы изменились. Но в отличие от других Пушкин надевал
шутовской колпак, которого раньше побаивался, не ради чинов или денег, а
токмо ради свободы. Может быть, ему, холерику, человеку очень
темпераментному и очень вздорному, подчиненному порыву, осуществить новый
метод было легче, чем кому-нибудь другому. "Как поэт, как человек минуты
Пушкин не отличался полною определенностью убеждений",-- мягко писал
Бартенев.

Не будем забывать, что во времена Пушкина пишущему человеку продаваться
было не так противно, как в советское время. Трудовые процессы еще не
назывались сражениями, жатва -- битвой за урожай, беседа иностранного гостя
-- идеологической диверсией, поездка в деревню -- десантом, литература и
искусство -- передовым фронтом, а гусиное перо -- оружием поэта,
приравненным к штыку. В этом отношении психика общества еще не была
изуродована. Переходы от одной крайности к другой Пушкин совершал
сравнительно легко, хотя и жаловался на свою судьбу. "Я имею несчастье быть
человеком публичным, а вы знаете, что это хуже, чем быть публичной
женщиной",-- сказал он Владимиру Соллогубу.

Вяземский как-то отметил, что Пушкин никогда не писал картин по размеру
рам, изготовленных заранее, другими словами, не подгонял себя под шаблон и
был переменчив. В одно время сочиняются послание во глубину сибирских руд к
декабристам, где звучат отголоски старых призывов к свободе, и стихи, где