Чтение 23–й страницы книги ~Пейзаж, нарисованный чаем~

понял, что человек стареет не постепенно, в соответствии с ходом часовых
стрелок, но порой за три дня может состариться больше, чем за год. Все
окружавшее его вело себя по-прежнему: трубки его попрежнему не тянули; небо
летело над ним, испещренное птицами, как спинка форели пятнами; кровать под
ним опрокидывалась на бок, как утлый челн, убаюкивая его; по-прежнему, как
все несчастливые люди, он поздравлял друзей с Новым годом в конце
предшествующего, чтобы хоть к ним удача спиной не повернулась, как к нему; а
между тем храмовый собор его деяний был уже возведен -- высокий, прекрасный,
пуп земли и ключ к ней, могучий вепрь, у которого на спине колышутся травы;
Афанасий Разин уже выигрывал гонку, а время вокруг него продолжало стоять,
как порой останавливается в тумане даже время императоров. Любили его только
Витача и деньги.

Но любили так сильно, как никого другого, с тех пор, как был распят
Иисус Христос.

А затем, полегоньку, вслед за госпожой Витачей и за деньгами, все
остальное тоже потянулось к нему и осталось при нем, включая многочисленных
друзей и коллег по профессии, чьи воспоминания толпятся на этих страницах,
подобно детям Легенды, ибо Легенда, как мы уже говорили, остается
недосягаемой.

Далее, как полагается, особое внимание будет уделено тем редким, к
сожалению, страницам, которые соизволил написать о себе сам юбиляр, друг наш
Афанасий Разин. Эти страницы исписаны пальцами, скрюченными так, точно
архитектор собирался крестить бумагу, а не писать на ней, и входят они
обычно в знаменитые его записные книжки, прославленные прекрасными
рисунками, которые он делал на обложках. В эти свои любимые записные книжки
большого формата он годами вносил заметки, важные не для его дел, но
исключительно для его частной жизни, начиная с кроссвордов, вырезанных из
всех газет Европы и Америки, и кончая архитектурными проектами, о которых
речь пойдет впереди.

Сиих записок самого Афанасия Федоровича сохранилось не так уж много, но
все сохранившееся внесено в наш Альбом. Во-первых, его дневник, относящийся
к поре встреч нашего героя в белградской опере с юной Витачей Милут, которой
потом суждено было стать госпожой Разиной. В те времена она цедила слова,
делая между ними значительные промежутки; говоря, то и дело останавливалась,
точно брови выщипывала волосок за волоском. Во-вторых, сюда вошли
таинственные тексты о трех сестрах -- Ольге, Азре и Цецилии. Сии тексты
переписаны рукою Разина, но с первых же строк заметно, что сочинял их не он.
Они записаны, правда, якобы со слов самого Афанасия Федоровича неизвестным
лицом в те поры, когда Разин был уже директором "АВС Engineering &
Pharmaceuticals". Хотя это лжесвидетельство, с нашей точки зрения, крайне
недостоверно, мы предлагаем его вниманию читателя по двум причинам, из
которых каждая сама по себе достаточна, чтобы оправдать его появление.
Во-первых, все три рассказа о сестрах внесены самим Разиным в его записную
книжку. Во-вторых, за недостатком данных о том, каким же образом
осуществился головокружительный взлет карьеры нашего героя, тексты о трех
сестрах удачно заполняют образовавшуюся пустоту.

Итак, кое-кто еще помнит, как наш Афанасий когда-то хлебал простецкий
суп с тертым сыром, как он писал свои "вирши, прочитанные на подножке
трамвая, перед тем как соскочить на площади Теразие". Таким людям просто
невозможно представить себе происшедшую с ним метаморфозу. Посетитель
предвоенных белградских киношек, где к фильму, исполненному по преимуществу
в желтом колере, подавался телячий шашлычок на маленьком железном вертеле и
пиво с яйцами, окрашенными луковой кожурой, стал обладателем двух процентов
мирового дохода от применения ядерной энергии в мирных целях.

Эту загадку могли бы частично прояснить семейные фотографии Разина и
Витачи Милут. Однако иллюстративный материал, уже собранный нами и
подготовленный к публикации в Альбоме, был изъят по настоянию самого
Афанасия Федоровича. Зато редакторам Альбома были любезнейше предоставлены
канцелярией г-на Разина некоторые другие документы из семейного архива, а
также копии трех писем, посланных неизвестным шпионом некоего неопознанного
дона Донино Азередо своему патрону. Эти письма относятся непосредственно к
жизни г-на Разина с г-жой

Витачей. Включены в Альбом и упоминавшиеся ранее мемуары госпожи
Свилар, матери нашего друга и благодетеля, написанные по заказу какого-то
журналиста. Неизвестно, однако, были они когда-либо опубликованы или нет.

Здесь нелишне будет заметить, что, оказавшись в начале своего пути в
Вене, не такой уж молодой архитектор Разин прежде всего совершил три
поступка. Во-первых, он отбросил и забыл свою прежнюю фамилию Свилар, под
которой получил диплом в Белграде и женился в первый раз. Во-вторых, поменял
местами день и ночь и впервые в жизни стал работать днем, отказавшись от
прежней своей привычки работать по ночам. И в-третьих, поставил перед собой
цель: полюбить все, что он до сих пор не любил! Тем самым он перешел, как он
сам утверждает, на сторону своих врагов, и дела его сразу пошли на лад.

В первые же дни своих странствий г-н Разин нанес визит другому видному
лицу из числа наших соплеменников, оказавшихся в Вене. Представляется, что
именно эта встреча стала источником его деловых удач. Архитектор Обрен
Опсеница был известен под именем "господина, которому снятся запахи".
Квартира его располагалась поблизости от Бургтеатра, у ног его, точно живой
зверь, покоилась рысья шкура, превращенная в мех для раздувания огня. У
Обрена Опсеницы были волосы цвета стекла, на концах загибающиеся, словно
удочки, а лицо лишено выражения, как коровья лепешка. При этом он был
известен как человек настолько ловкий, что может языком поменять местами
косточки двух вишен, оказавшихся у него во рту. Он ел ножом, пренебрегая
вилкой, и завязывал галстук двойным узлом. Разина он принял чрезвычайно
любезно.

Оба они улыбнулись, причем у Опсеницы закрылись сразу оба глаза, и
уселись. Хозяин дома имел привычку оставлять где попало в своих комнатах
рюмки из цветного стекла и горного хрусталя, часто недопитые, и вечно
облизывал ногти на руках. Он начал с того, что готов предоставить своему
гостю наличные средства для осуществления архитектурных замыслов, которые
Свилар (теперь уже Разин) выдвигал еще в молодости на их общей родине, но
которые там не удалось осуществить, хотя оба они к этому стремились...

-- Я к тебе за деньгами пришел, а не за добрыми пожеланиями, --
ответствовал ему Разин, -- что же касается твоего предложения, то лучшие
известные мне образцы строительного искусства -- это один сортир во Франции,
одна тюрьма в Испании и одно кладбище в Италии. Стоит ли после этого быть
архитектором?

И тут Афанасий Разин что-то шепнул Обрену Опсенице. Последний облизнул
ногти, легонько ударил своей тростью по кончику разинского ботинка и дал
деньги. Из этой-то неожиданно возобновленной дружбы, из имевшейся
наличности, из их сотрудничества и вырос постепенно величественный
калифорнийский трест архитектора Разина "АВС Engineering & Pharmaceuticals".

5 по вертикали

ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ

Как сейчас помню: совсем молодым, когда я еще не носил фамилию Разин,
которую ношу сейчас, и сам не знал, кто я такой, когда я жил бедно и ветер
свистел в моих карманах, случилось мне однажды оказаться на вечеринке у
знакомых. Я подпирал стенку в углу, стесняясь и своей одежды, и своего
возраста, когда ко мне подошла хозяйка дома и усадила

на один из тех старинных диванов, что умеют на своих шести ножках
полегоньку передвигаться по комнате. Я сразу почувствовал себя словно в
седле. Сидевшая рядом со мной девушка не мигая смотрела на меня, и ее
взгляд, вначале горячий, встретившись с моим, постепенно становился
холодным. Когда он совсем остыл, девушка сказала, что хочет поведать мне
одну историю, приключившуюся с ней и с ее сестрой. И поведала.

-- Осенью тысяча девятьсот сорок девятого года мы с сестрой собирались
в оперу. Те, чья молодость пришлась на это время, помнили тогдашний обычай в
антракте выходить без пальто на площадь перед театром, а потом возвращаться
в теплый зал досматривать спектакль. Так тогда любили делать, и капельдинеры
разрешали входить обратно с оторванным билетом. В тот вечер давали "Богему",
и у нас было три билета: для нас с сестрой и для какого-то дальнего
родственника, которого нам навязала наша мама, хотя мы его не знали и даже,
кажется, никогда не видели.

"Интересно хоть взглянуть, что это за тип", -- заметила, выходя из
дома, моя сестра. Но родственник у театра не появился по причинам, которые
ему известны лучше, чем нам, и мы решили продать третий билет. В то время
билеты в оперу и драму пользовались большим спросом, несмотря на то что
стоили они очень дорого. Вечер был прекрасный, хотя и остывал быстро, как
оставленный на столе ужин. Шумливая молодежь толпилась перед театром,
протискиваясь сквозь ветер, взметавший листву и потому похожий на пятнистого
далматинского дога. Мы заметили юношу, который посреди всей этой толчеи пил
пиво прямо из бутылки, прислонившись к тумбе с афишами оперы. Нам почему-то
стало его жаль, и мы предложили ему лишний билет.

"Будете сидеть во втором ряду кресел", -- уточнила сестра.

Он, подумав, что мы хотим взять с него деньги и что такое хорошее место
наверняка ему не по карману, ответил довольно неприветливо:

"Ничего, я и стоя допью".

Сестра отвернулась, но я втолковала ему, что мы уступаем билет
бесплатно. Он оставил недопитую бутылку на тумбе, взял из рук сестры билет,
и мы вошли в театр.

Брови и усы у него блестели, словно вылизанные. Он был довольно мил:
чем-то надушен, а его нос, сам по себе красивый, чуть ли не переходил в
подбородок, как иногда завтрак, случается, переходит в обед. Новый знакомец
объявил нам, что не любит театра, так же как, впрочем, театр его тоже