один раз срезался, Анфиса Петровна. Послушай и ты, Сергей: это поучи-
тельно даже. Стояли мы в Красногорске ( начал дядя, сияя от удо-
вольствия, скороговоркой и торопясь, с бесчисленными вводными предложе-
ниями, что было с ним всегда, когда он начинал что-нибудь рассказывать
для удовольствия публики). Только что пришли, в тот же вечер отправляюсь
в спектакль. Превосходнейшая актриса была Куропаткина; потом еще с
штаб-ротмистром Зверковым бежала и пьесы не доиграла: так занавес и
опустили ... То есть бестия был этот Зверков, и попить и в картины за-
няться, и не то чтобы пьяница, а так, готов с товарищами разделить мину-
ту. Но как запьет настоящим образом, так уж тут все забыл: где живет, в
каком государстве, как самого зовут? - словом, решительно все; но в сущ-
ности превосходнейший малый ... Ну-с, сижу я в театре. В антракте встаю
и сталкиваюсь с прежним товарищем, Корноуховым ... Я вам скажу,
единственный малый. Лет, правда, шесть мы уж не видались. Ну, был в кам-
пании, увешан крестами; теперь, слышал недавно, - уже действительный
статский; в статскую службу перешел, до больших чинов дослужился ... Ну,
разумеется, обрадовались. То да се. А рядом с нами в ложе сидят три да-
мы; та, которая слева, рожа, каких свет не производил ... После узнал:
превосходнейшая женщина, мать семейства, осчастливила мужа ... Ну-с, вот
я, как дурак, и бряк Корноухову: "Скажи, брат, не знаешь ли, что это за
чучело выехала?" - "Которая это?" - "Да эта". - "Да это моя двоюродная
сестра". Тьфу, черт! Судите о моем положении! Я, чтоб поправиться: "Да
нет, говорю, не эта. Эк у тебя глаза! Вот та, которая оттуда сидит: кто
эта?" - "Это моя сестра". Тьфу ты пропасть! А сестра его, как нарочно,
розанчик-розанчиком, премилушка; так разодета: брошки, перчаточки, брас-
летики, - словом сказать, сидит херувимчиком; после вышла замуж за пре-
восходнейшего человека, Пыхтина; она с ним бежала, обвенчались без спро-
су; ну, а теперь все это как следует: и богато живут; отцы не нарадуют-
ся! ... Ну-с, вот. "Да нет! - кричу, а сам не знаю, куда провалиться, -
не эта!" - "Вот в середине-то которая?" - "Да, в середине". - "Ну, брат,
это жена моя" ... Между нами: объедение, а не дамочка! то есть так бы и
проглотил ее всю целиком от удовольствия ... "Ну, говорю, видал ты ког-
да-нибудь дурака? Так вот он перед тобой, и голова его тут же: руби, не
жалей!" Смеется. После спектакля меня познакомил и, должно быть, расска-
зал, проказник. Что-то очень смеялись! И, признаюсь, никогда еще так ве-
село не проводил время. Так вот как иногда, брат Фома, можно срезаться!
Ха-ха-ха-ха!
лый и добрый взгляд: мертвое молчание было ответом на его веселую исто-
рию. Фома Фомич сидел в мрачном безмолвии, а за ним и все; только Обнос-
кин слегка улыбался, предвидя гонку, которую зададут дяде. Дядя сконфу-
зился и покраснел. Того-то и желалось Фоме.
фуженному рассказчику.
ратурную беседу друзей, прервав их и тем удовлетворив мелкое свое само-
любие?
вы способны навести уныние, а не развеселить. Развеселить! Но знаете ли,
что ваша история была почти безнравственна? Я уже не говорю: неприлична,
- это само собой ... Вы объявили сейчас, с редкою грубостью чувств, что
смеялись над невинностью, над благородной дворянкой, оттого только, что
она не имела чести вам понравиться. И нас же, нас хотели заставить сме-
яться, то есть поддакивать вам, поддакивать грубому и неприличному пос-
тупку, и все потому только, что вы хозяин этого дома! Воля ваша, полков-
ник, вы можете сыскать себе прихлебателей, лизоблюдов, партнеров, можете
даже их выписывать из дальних стран и тем усиливать свою свиту, в ущерб
прямодушию и откровенному благородству души; но никогда Фома Опискин не
будет ни льстецом, ни лизоблюдом, ни прихлебателем вашим! В чем другом,
а уж в этом я вас заверяю!..
гложет самое неограниченное самолюбие; вы с претензиями на недосягаемую
остроту ума и забываете, что острота тупится о претензию. Вы ...
молчать. Я беден, я проживаю у вашей родительницы. Пожалуй, еще подума-
ют, что я льщу вам моим молчанием; а я не хочу, чтоб какой-нибудь моло-
косос мог принять меня за вашего прихлебателя! Может быть, я, входя сюда
давеча, даже нарочно усилил мою правдивую откровенность, нарочно принуж-
ден был дойти даже до грубости, именно потому, что вы сами ставите меня
в такое положение. Вы слишком надменны со мной, полковник. Меня могут
счесть за вашего раба, за приживальщика. Ваше удовольствие унижать меня
перед незнакомыми, тогда как я вам равен, слышите ли? равен во всех от-
ношениях. Может быть, даже я вам делаю одолжение тем, что живу у вас, а
не вы мне. Меня унижают; следственно, я сам должен себя хвалить - это
естественно! Я не могу не говорить, я должен говорить, должен немедленно
протестовать, и потому прямо и просто объявляю вам, что вы феноменально
завистливы! Вы видите, например, что человек в простом, дружеском разго-
воре невольно выказал свои познания, начитанность, вкус: так вот уж вам
и досадно, вам и неймется: "Дай же и я свои познания и вкус выкажу!" А
какой у вас вкус, с позволения сказать? Вы в изящном смыслите столько -
извините меня, полковник, - сколько смыслит, например, хоть бык в говя-
дине! Это резко, грубо - сознаюсь, по крайней мере, прямодушно и спра-
ведливо. Этого не услышите вы от ваших льстецов, полковник.
том поговорим об этом, а теперь позвольте и мне немного повеселить пуб-
лику. Не все же вам одним отличаться. Павел Семенович! видели вы это чу-
до морское в человеческом образе? Я уж давно его наблюдаю. Вглядитесь в
него: ведь он съесть меня хочет, так-таки живьем, целиком!
прискорбием смотрел, как распекали его барина.
пошел сюда! Да удостойте подвинуться поближе, Гаврила Игнатьич! - Это,
вот видите ли, Павел Семеныч, Гаврила; за грубость и в наказание изучает
французский диалект. Я, как Орфей, смягчаю здешние нравы, только не пес-
нями, а французским диалектом. - Ну, француз, мусью шематон, - терпеть
не может, когда говорят ему: мусью шематон, - знаешь урок?
зы была причиною, или предугадывалось всеми желание Фомы, чтоб все зас-
меялись, но только все так и покатились со смеху, лишь только Гаврила
пошевелил языком. Даже генеральша изволила засмеяться. Анфиса Петровна,
упав на спинку дивана, взвизгивала, закрываясь веером. Смешнее всего по-
казалось то, что Гаврила, видя, во что превратился экзамен, не выдержал,
плюнул и с укоризною произнес: "Вот до какого сраму дожил на старости
лет!"
слова мои, и не след мне, холопу, перед тобой, природным господином,
грубиянить. Но всяк человек образ божий на себе носит, образ его и подо-
бие. Мне уже шестьдесят третий год от роду. Отец мой Пугачева-изверга
помнит, а деда моего вместе с барином, Матвеем Никитичем, - дай бог им
царство небесное - Пугач на одной осине повесил, за что родитель мой от
покойного барина, Афанасья Матвеича, не в пример другим был почтен: ка-
мардином служил и дворецким свою жизнь скончал. Я же, сударь, Фома Фо-
мич, хотя и господский холоп, а такого сраму, как теперь, отродясь над
собой не видывал!
Лукьяненко Сергей
Аникина Наталья
Херберт Фрэнк
Прозоров Александр
Лукьяненко Сергей
Кервуд Оливер Дж.