несчастлив, старался возбуждать сознание несчастия, и это
эгоистическое чувство больше других заглушало во мне истинную
печаль.
сильного огорчения, я проснулся с высохнувшими слезами и
успокоившимися нервами. В десять часов нас позвали к панихиде,
которую служили перед выносом. Комната была наполнена
дворовыми и крестьянами, которые, все в слезах, пришли
проститься с своей барыней. Во время службы я прилично плакал,
крестился и кланялся в землю, но не молился в душе и был
довольно хладнокровен; заботился о том, что новый полуфрачек,
который на меня надели, очень жал мне под мышками, думал о
том, как бы не запачкать слишком пантолон на коленях, и
украдкою делал наблюдения над всеми присутствовавшими. Отец
стоял у изголовья гроба, был бледен, как платок, и с заметным
трудом удерживал слезы. Его высокая фигура в черном фраке,
бледное выразительное лицо и, как всегда, грациозные и
уверенные движения, когда он крестился, кланялся, доставая
рукою землю, брал свечу из рук священника или подходил ко
гробу, были чрезвычайно эффектны; но, не знаю почему, мне не
нравилось в нем именно то, что он мог казаться таким эффектным
в эту минуту. Мими стояла, прислонившись к стене, и казалось,
едва держалась на ногах; платье на ней было измято и в пуху,
чепец сбит на сторону; опухшие глаза были красны, голова ее
тряслась; она не переставала рыдать раздирающим душу голосом и
беспрестанно закрывала лицо платком и руками. Мне казалось,
что она это делала для того, чтобы, закрыв лицо от зрителей,
на минуту отдохнуть от притворных рыданий. Я вспомнил, как
накануне она говорила отцу, что смерть maman для нее такой
ужасный удар, которого она никак не надеется перенести, что
она лишила ее всего, что этот ангел (так она называла maman)
перед самою смертью не забыл ее и изъявлял желание
обеспечивать навсегда будущность ее и Катеньки. Она проливала
горькие слезы, рассказывая это, и, может быть, чувство горести
ее было истинно, но оно не было чисто и исключительно.
Любочка, в черном платьице, обшитом плерезами, вся мокрая от
слез, опустила головку, изредка взглядывала на гроб, и лицо ее
выражало при этом только детский страх. Катенька стояла подле
матери и, несмотря на ее вытянутое личико, была такая же
розовенькая, как и всегда. Откровенная натура Володи была
откровенна и в горести: он то стоял задумавшись, уставив
неподвижные взоры на какой-нибудь предмет, то рот его вдруг
начинал кривиться, и он поспешно крестился и кланялся. Все
посторонние, бывшие на похоронах, были мне несносны.
Утешительные фразы, которые они говорили отцу - что ей там
будет лучше, что она была не для этого мира, - возбуждали во
мне какую-то досаду.
из них, говоря про нас, называли нас сиротами. Точно без них
не знали, что детей, у которых нет матери, называют этим
именем! Им, верно, нравилось, что они первые дают нам его,
точно так же, как обыкновенно торопятся только что вышедшую
замуж девушку в первый раз назвать madame.
буфета, стояла на коленях сгорбленная седая старушка. Соединив
руки и подняв глаза к небу, она не плакала, но молилась. Душа
ее стремилась к богу, она просила его соединить ее с тою, кого
она любила больше всего на свете, и твердо надеялась, что это
будет скоро.
за самого себя.
присутствующие, исключая нас, один за другим стали подходить к
гробу и прикладываться.
крестьянка с хорошенькой пятилетней девочкой на руках,
которую, бог знает зачем, она принесла сюда. В это время я
нечаянно уронил свой мокрый платок и хотел поднять его; но
только что я нагнулся, меня поразил страшный пронзительный
крик, исполненный такого ужаса, что, проживи я сто лет, я
никогда его не забуду, и, когда вспомню, всегда пробежит
холодная дрожь по моему телу. Я поднял голову - на табурете,
подле гроба, стояла та же крестьянка и с трудом удерживала в
руках девочку, которая, отмахиваясь ручонками, откинув назад
испуганное личико и уставив выпученные глаза на лицо покойной,
кричала страшным, неистовым голосом. Я вскрикнул голосом,
который, я думаю, был еще ужаснее того, который поразил меня,
и выбежал из комнаты.
тяжелый запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял
комнату; и мысль, что то лицо, которое за несколько дней было
исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше
всего на свете, могло возбуждать ужас, как будто в первый раз
открыла мне горькую истину и наполнила душу отчаянием.
Глава XXVIII. ПОСЛЕДНИЕ ГРУСТНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
ложились и вставали в те же часы и в тех же комнатах;
утренний, вечерний чай, обед, ужин - все было в обыкновенное
время; столы, стулья стояли на тех же местах; ничего в доме и
в нашем образе жизни не переменилось; только ее не было...
измениться; наш обыкновенный образ жизни казался мне
оскорблением ее памяти и слишком живо напоминал ее отсутствие.
пошел в комнату Натальи Савишны, рассчитывая поместиться на ее
постели, на мягком пуховике, под теплым стеганым одеялом.
Когда я вошел, Наталья Савишна лежала на своей постели и,
должно быть, спала; услыхав шум моих шагов, она приподнялась,
откинула шерстяной платок, которым от мух была покрыта ее
голова, и, поправляя чепец, уселась на край кровати.
обеда я приходил спать в ее комнату, Она догадалась, зачем я
пришел, и сказала мне, приподнимаясь с постели:
руку, - я совсем не за этим... я так пришел... да вы и сами
устали: лучше ложитесь вы.
что она не спала трое суток). - Да и не до сна теперь, -
прибавила она с глубоким вздохом.
несчастии; я знал ее искренность и любовь, и потому поплакать
с нею было бы для меня отрадой.
усаживаясь на постель, - ожидали ли вы этого?
должно быть не понимая, для чего я спрашиваю у нее это.
самого нежного сострадания, - не то, чтобы ожидать, а я и
теперь подумать-то не могу. Ну уж мне, старухе, давно бы пора
сложить старые кости на покой; а то вот до чего довелось
дожить: старого барина - вашего дедушку, вечная память князя
Николая Михайловича, двух братьев, сестру Аннушку, всех
схоронила, и все моложе меня были, мой батюшка, а вот теперь,
видно, за грехи мои, и ее пришлось пережить. Его святая воля!
Он затем и взял ее, чуть она достойна была, а ему добрых и там
нужно.
придвинулся к Наталье Савишне. Она сложила руки на груди и
взглянула кверху; впалые влажные глаза ее выражали великую, но
спокойную печаль. Она твердо надеялась, что бог ненадолго
разлучил ее с тою, на которой столько лет была сосредоточена
вся сила ее любви.
пеленала и она меня Нашей называла. Бывало, прибежит ко мне,
обхватит ручонками и начнет целовать и приговаривать:
вырастете большие, выдете замуж и Нашу свою забудете. - Она,
бывало, задумается. "Нет, говорит, я лучше замуж не пойду,
если нельзя Нашу с собой взять; я Нашу никогда не покину." А
вот покинула же и не дождалась. И любила же она меня,
покойница! Да кого она и не любила, правду сказать! Да,
батюшка, вашу маменьку вам забывать нельзя; это не человек
был, а ангел небесный. Когда ее душа будет в царствии
небесном, она и там будет вас любить и там будет на вас