пользовалась, за одним исключением: картина Зубова "На пенсию?", ставшая
"гвоздем сезона", привлекала массу зрителей, и, по слухам, ее собирались
выдвигать на Государственную премию.
состава пожарной охраны на пожаре является спасение людей в случае угрозы их
жизни..." -- и лишь потом все остальное: ликвидация пожара и, если
потребуется, эвакуация материальных ценностей, имущества.
белому -- золотыми буквами!
выставочном зале находились "Сикстинская мадонна" и "Боярыня Морозова"?"
Разрешите ответить вопросом на вопрос: "А если вы сами будете во время
пожара находиться в этом зале? Ваша жена, дети?"
с вами современников, в первую очередь нужно спасать полотна Рафаэля и
Сурикова, а потом уже, если останется время, людей, по воле судьбы
оказавшихся в галерее. Конечно, мировое искусство от этого окажется в чистом
выигрыше: что ему до гибели безвестных людей, если Рафаэль и Суриков --
бессмертны! Над погибшими поплачут, похоронят их и через поколения забудут;
зато "Сикстинская мадонна" и "Боярыня Морозова" останутся жить.
точно зная, что вашими родителями, детьми, женой пожертвовали во имя
интересов мирового искусства? Сочтете ли вы, стоя над свежей могилой, что
свершилась высшая справедливость? Пожмете ли руки пожарным, которые
поступились судьбами ваших близких ради спасения шедевров?
кого сначала спасать -- академика или простого работягу. Но для пожарного
ответ однозначен: спасай человека! Пусть этот человек -- самый и простой
смертный, который никогда не создаст "Сикстинской мадонны" и не напишет
"Войны и мира" (хотя и этого никак нельзя утверждать -- мало ли безвестных
будущих гениев погибло в огне пожаров?, но он тебе подобное одушевленное
существо, и ты обязан сделать все, что в твоих силах, чтобы сохранить ему
жизнь.
зал, огонь туда еще не проник -- благодаря тому, что перед входом в зал
находился небольшой вестибюль, уложенный декоративной плиткой. Но из-за
прогаров в длинной, метров в тридцать, стене, за которой расположилась
студия самодеятельных художников, задымление в зале было сильное; пройти же
в дымящую студию можно было лишь через левую внутреннюю лестницу Дворца, по
которой Головин пробился к этому времени лишь до восьмого этажа. Поначалу у
Деда мелькнула мысль взломать стену и сбить пламя в студии из двух стволов,
но он от этого соблазна отказался и, как выяснилось на разборе, правильно
сделал: изза горящих ящиков с красками, рулонов полотна и всего прочего в
студии создалась столь высокая температура, что через пролом в стене огонь
ворвался бы в зал, как голодный тигр из беспечно открытой клетки.
стволов -- и в стене могли бы образоваться дыры.
эвакуировать находившихся в зале людей.
закрыт для посетителей на санитарный день, в помещении находились всего лишь
пять человек: две уборщицы, два полотера и руководитель самодеятельной
студии Зубов. Со слов Ольги, которая покинула зал минут за десять до прихода
Деда, у людей имелась возможность выбраться по винтовой лестнице на крышу,
но Зубов об этом и думать запретил. Посулами, а потом угрозами он заставил
людей снимать картины и подтаскивать их к окнам: он, мол, говорил по
телефону с начальником милиции, а тот переписал фамилии и предупредил, что
за гибель картин привлечет всех к уголовной ответственности.
минут на десять-пятнадцать, и все пятеро неминуемо бы погибли. Зубова не
извиняет даже то, что корыстных мотивов в его поведении не обнаружилось --
спасать он пытался картины старых мастеров, а не собственную. Его легко
можно было понять, рискуй он лишь своей жизнью, но никакого морального права
ставить на карту четыре другие жизни он не имел.
и четверо помощников по сей день живут, и штук тридцать отнесенных к окнам
картин удалось спасти. Так что в памяти горожан Зубов остался как герой, тем
более что вину за ложь смерть списала.
пожарных надели свои КИПы на уборщиц а другие двое их выводили, и потом,
когда таким же образом эвакуировали полотеров, Зубов на прощанье сердечно
благодарил своих помощников самыми теплыми словами. Здесь все было
нормально. Дед счел нормальным и то, что Зубов наотрез отказался покинуть
зал, пока пожарные спускали вниз, к шестому этажу, обвязанные веревками
связки картин -- как потом выяснилось, это были все имеющиеся в галерее
картины старых мастеров и этюды из Третьяковки.
стал терять ясность мышления, то ли у него на уме было нечто никому не
известное, но факт остается фактом: собственную картину он снять со стены не
позволил! А Дед, который являлся большим поклонником именно этой картины и
предпочитал ее в галерее всем другим, считал своим долгом обязательно ее
спасти. И только он начал снимать картину, как подскочил Зубов, сорвал с
лица мокрый шарф, через который дышал, ударил Деда по руке и закричал:
"Прочь отсюда! Ту снимай, ту!"
уже вовсю шел в зал, но даже в этот чрезвычайно напряженный момент сильно
удивился тому, что судьба собственной картины безразлична ее создателю. Дед
решил, что Зубов его не понял, снова протянул руки к картине, но в эту
секунду часть стены окончательно прогорела и в зал ворвался огонь.
суде этому не поверили и заставили Деда трижды повторять. Сначала, когда
полыхнуло огнем, Зубов отбежал к двери, куда, работая из стволов, отступали
пожарные, потом вдруг выскочил из-за их спин, да так неожиданно, что его не
успели удержать, с воплем рванулся к своей картине, сорвал ее с крюка -- и
швырнул в огонь!
себе человек, гнездышко свое украшает, детей растит и планы строит -- и
вдруг в какие-то мгновенья все, что он нажил, превращается в труху. Такое не
всякий мозг выдержит. Помню, в одной квартире пустяковое задымление было, а
хозяин с четвертого этажа телевизор в окно выбросил. Я его: "Зачем телевизор
погубил?" А он: "Так ведь он мог сгореть..." Типичный сдвиг. А в другой
пожар одна женщина поснимала с вешалок свои платья, пошвыряла их, а вешалки
пустые собрала в охапку -- и бегом с ними па лестницу. Тоже помрачение
мозгов. Но сколько я помню такие сдвиги, каждый думал, что свое добро он
спасает; однако ни разу не видел и не слышал, чтобы самое дорогое и заветное
погорелец по своей воле отдавал огню. Разве что в книгах? В "Идиоте"
Настасья Филипповна деньги сожгла -- так она их не заработала, чужие были
деньги, нечистые; свои, нажитые, черта с два бы в огонь сунула! А Зубов --
свое, заветное... Тут не просто помрачение, тут что-то другое, чего мне
своим умом не понять; да и никто не понял, даже сам судья -- померещилось,
решил... Был бы я один -- ладно, бог с тобой, пусть померещилось, но нас же
четверо было, все видели!
люди кричат, когда живьем горят, а ведь огонь еще не трогал его. Может,
осознал, какую вещь сгубил? Наверное, осознал, потому что пополз к огню,
одной рукой лицо прикрывал, а другой пытался за раму ухватить. Я ребятам:
"Поливайте нас!", крагу на лицо -- и к нему, а между нами вдруг из свежего
прогара пламя с дымом, да такое, что уши затрещали; рассказываю долго, а
ведь секунды все дело длилось, считанные секунды. Шарил, пока не нащупал,
вытащил за ногу, да поздно...
лица второй степени.
дайте сначала высказаться Ольге.
ОЛЬГА
Одиночества я не выношу, мне просто необходимо, чтобы рядом кто-то ходил,
работал, дышал; на месте Робинзона Крузо я бы за несколько дней свихнулась.
где мне по знакомству сделали отдельную палату, я и суток в ней не выдержала
-- предпочла выть и корчиться от боли в общество себе подобных. А тут целых
пять последних дней отпуска по доброй воле отшельничаю на так называемой
Диминой даче: курятнике площадью девять квадратных метров, который мы общими
силами соорудили на садовом участке. В поселке ни души, дороги замело,
ближайший телефон далеко, и я нисколько по нему не скучаю -- работаю по
восемнадцать часов в сутки, пью жуткое количество кофе, преступно
обогреваюсь пожароопасным электрокамином и жарю картошку на портативной
газовой плитке. Завтра, в воскресенье, за мной приедут, вернее, прикатят на
лыжах, а послезавтра -- на службу. Отпуск прошел -- оглянуться не успела!
вдоволь надышалась самой благородной на свете архивной пылью. Мне дали все,