все-таки находит лицо, которое на него действительно глядит и в
котором он чует что-то похожее на ответ и родство, ну, тогда
он, конечно, радуется.
Все в точности так, как ты говоришь! И все же ты совсем-совсем
иная, чем я! Ты моя противоположность, у тебя есть все, чего у
меня нет.
хорошо.
каким-то волшебным зеркалом, набежала тяжелая туча серьезности,
вдруг все это лицо задышало только серьезностью, только
трагизмом, бездонным, как в пустых глазах маски. Медленно,
словно бы через силу произнося слово за словом, она сказала:
должна тебе приказывать и что для тебя это будет радость --
подчиняться всем моим приказам. Не забывай этого! Знай,
маленький Гарри: так же, как я действую на тебя, как мое лицо
дает тебе ответ и что-то во мне идет тебе навстречу и внушает
тебе доверие, -- точно так же и ты действуешь на меня. Когда я
в тот раз увидела, как ты появился в "Черном орле", такой
усталый, с таким отсутствующим видом, словно ты уже почти на
том свете, я сразу почувствовала: этот будет меня слушаться, он
жаждет, чтобы я ему приказывала, и я буду ему приказывать!
Поэтому я и заговорила с тобой, и поэтому мы стали друзьями.
душевным напряжением, что я не вполне понимал ее и попытался
успокоить ее и отвлечь. Она только отмахнулась от этих моих
попыток движеньем бровей и продолжала ледяным голосом:
пожалеешь. Ты будешь получать от меня много приказов и будешь
им подчиняться, славных приказов, приятных приказов, тебе будет
сплошное удовольствие их слушаться. А под конец ты исполнишь и
мой последний приказ, Гарри.
прикажешь мне напоследок?
поежилась, словно ее зазнобило, и, кажется, медленно вышла из
своей отрешенности. Ее глаза не отпускали меня. Она стала вдруг
еще мрачнее.
я не хочу быть умной, Гарри, на сей раз -- нет. Я хочу чего-то
совсем другого. Будь внимателен, слушай! Ты услышишь это, снова
забудешь, посмеешься над этим, поплачешь об этом. Будь
внимателен, малыш! Я хочу поиграть с тобой, братец, не на
жизнь, а на смерть, и, прежде чем мы начнем играть, хочу
раскрыть тебе свои карты.
она это говорила! В ее глазах, холодных и светлых, витала
умудренная грусть, эти глаза, казалось, выстрадали все мыслимые
страданья и сказали им "да". Губы ее говорили с трудом, словно
им что-то мешало, -- так говорят на большом морозе, когда
коченеет лицо, но между губами, в уголках рта, в игре редко
показывавшегося кончика языка струилась, противореча ее взгляду
и голосу, какая-то милая, игривая чувственность, какая-то
искренняя сладострастность. На ее тихий, ровный лоб свисал
короткий локон, и оттуда, от той стороны лба, где он свисал,
изливалась время от времени, как живое дыханье, эта волна
мальчишества, двуполой магии. Я слушал ее испуганно и все же
как под наркозом, словно бы наполовину отсутствуя.
которую я уже открыла тебе: я прорвала твое одиночество, я
перехватила тебя у самых ворот ада и оживила вновь. Но я хочу
от тебя большего, куда большего. Я хочу заставить тебя
влюбиться в меня. Нет, не возражай мне, дай сказать! Ты очень
расположен ко мне, я это чувствую, и благодарен мне, но ты не
влюблен в меня. Я хочу сделать так, чтобы ты влюбился в меня,
это входит в мою профессию; ведь я живу на то, что заставляю
мужчин влюбляться в себя. Но имей в виду, я хочу сделать это не
потому, что нахожу тебя таким уж очаровательным. Я не влюблена
в тебя, Гарри, как и ты не влюблен в меня. Но ты нужен мне так
же, как тебе нужна я. Я нужна тебе сейчас, сию минуту, потому
что ты в отчаянье и нуждаешься в толчке, который метнет тебя в
воду и сделает снова живым. Я нужна тебе, чтобы ты научился
танцевать, научился смеяться, научился жить. А ты понадобишься
мне -- не сегодня, позднее -- тоже для одного очень важного и
прекрасного дела. Когда ты будешь влюблен в меня, я отдам тебе
свой последний приказ, и ты повинуешься, и это будет на пользу
тебе и мне.
зелеными прожилками орхидей, склонила к ней на мгновенье лицо и
стала глядеть на цветок.
мой приказ и убьешь меня. Вот в чем дело. Больше не спрашивай!
быть напряженным, оно расправилось, как распускающийся цветок,
и вдруг на губах ее появилась восхитительная улыбка, хотя глаза
еще мгновение оцепенело глядели в одну точку. А потом она
тряхнула головой с маленьким мальчишеским локоном, выпила
глоток вина, вспомнила вдруг, что мы сидим за ужином, и с
веселым аппетитом набросилась на еду.
ее "последний приказ", прежде чем она открыла его, и уже не был
испуган словами "ты убьешь меня". Все, что она сказала,
прозвучало для меня убедительно, как неотвратимая
предопределенность, я принял это без всякого сопротивления, и
тем не менее, несмотря на ужасающую серьезность, с какой она
говорила, все это казалось мне не вполне реальным и серьезным.
Одна часть моей души впивала ее слова и верила им, другая часть
моей души успокоительно кивала и принимала к сведенью, что и у
такой умной, здоровой и уверенной Гермины тоже, оказывается,
есть свои причуды и помрачения. Едва было выговорено последнее
из ее слов, как вся эта сцена подернулась флером нереальности и
призрачности.
как Гермина, совершить обратный прыжок в правдоподобность и
реальность.
полузабытьи, хотя она уже смеялась, воодушевленно разрезая
птичье мясо.
сейчас время ужинать. Гарри, будь добр, закажи мне еще немножко
зеленого салату! У тебя нет аппетита? Кажется, тебе надо
учиться всему, что у других само собой получается, даже
находить радость в еде. Смотри же, малыш, вот утиная ножка, и
когда отделяешь прекрасное светлое мясо от косточки, то это
праздник, и тут человек должен ощущать аппетит, должен
испытывать волненье и благодарность, как влюбленный, когда он
впервые снимает кофточку со своей девушки. Понял? Нет? Ты
овечка. Погоди, я дам тебе кусочек от этой славной ножки, ты
увидишь. Вот так, открой-ка рот!.. О, какое же ты чудовище!
Боже, теперь он косится на других людей, не видят ли они, что я
кормлю его с вилки! Не беспокойся, блудный сын, я не опозорю
тебя. Но если тебе непременно нужно чье-то разрешение на твое
удовольствие, тогда ты действительно бедняга.
казалось, что лишь несколько минут назад эти глаза глядели так
тяжело и так леденяще. О, в этом Гермина была как сама жизнь:
всегда лишь мгновенье, которого нельзя учесть наперед. Теперь
она ела, и утиная ножка, салат, торт и ликер принимались
всерьез, становились предметом радости и суждения, разговора и
фантазии. Как только убирали тарелку, начиналась новая глава.
Эта женщина, разглядевшая меня насквозь, знавшая о жизни,
казалось, больше, чем все мудрецы вместе взятые, ребячилась,
жила и играла мгновеньем с таким искусством, что сразу
превратила меня в своего ученика. Была ли то высшая мудрость
или простейшая наивность, но кто умел до такой степени жить
мгновеньем, кто до такой степени жил настоящим, так
приветливо-бережно ценил малейший цветок у дороги, малейшую
возможность игры, заложенную в мгновенье, тому нечего было
бояться жизни. И этот-то резвый ребенок со своим хорошим
аппетитом, со своим игривым гурманством был одновременно
мечтательницей и истеричкой, которая желает себе смерти, или
расчетливой обольстительницей, которая сознательно и с холодным
сердцем хочет добиться, чтобы я влюбился в нее и стал ее рабом?
Это было невероятно. Нет, просто она так целиком отдавалась
мгновенью, что с такой же готовностью, как любую веселую мысль,
впускала в себя и переживала любой темный страх, мелькнувший в
далеких глубинах ее души.