самогонному аппарату: сдал его при поступлении в колхоз, потому
что иного имущества у него на крестьянском дворе не было.
Неблагодарные односельчане послали его в город, на рабфак, по
невежеству своему они рабфак спутали с домзаком..."
нем, как на электрическом стуле. Братья Мустыгины рассматривали
его с презрительным осуждением, как ядовитую гадину. Галстуки
приспущены, тела расслаблены и наклонены чуть вперед, глаза
шарят по подследственному в поисках наиболее уязвимого места.
Андрей Николаевич поджал ноги. Взгляды братьев обжигали его.
Весело щебетали птички над головой.
которой принадлежало, судя по фамилиям, Мустыгиным, но,
конечно, написанной Андреем Николаевичем. Он впился в нее,
потом глаза заскользили по абзацам, задерживаясь на
подчеркнутых, и наконец в недоумении поднялись на братьев. "Ну
и что?" -- молча спрашивал Андрей Николаевич, не видя никакого
криминала, да и что вообще можно сказать нового или
неправильного о дифракционной решетке. Правда, несколько
изменен угол зрения, под которым рассматривались давно знакомые
явления.
Андрея Николаевича, обвиняя его в недомыслии, провокаторстве и
предательстве.
что сотворил, какую подлянку (так выразились Мустыгины)
выкинул.
назад, в каждой редколлегии они содержали и подкармливали
нужных людей. Работу, вышедшую из-под пера Андрея Николаевича,
одобрили, не обратив внимания на скромненькое предположение, на
мысль, просквозившую в пяти строчках. Прошли эти строчки и мимо
отечественных глаз, но вызвали на Западе легкий шум, братьев,
прибывших в Лион на конференцию, атаковали градом вопросов,
раздавались голоса о том, что статьей чуть ли не открыто новое
направление в науке, отчего братья и впали в негодование. Они
осваивали Европу, уже четвертый год регулярно ездили на разные
симпозиумы, конференции и встречи, завели досье на теоретиков
из Берна, Парижа и Лондона, то есть приступили к реализации
жизненных планов. На них-то и ставил крест Андрей Николаевич,
подкладывая мину замедленного действия. Надо, настаивали
Мустыгины, дезавуировать эти строчки! Иначе -- полный провал.
Не нужны им прорывы и озарения, они должны оставаться на
добротном среднем уровне, не выше и не ниже. В Европе тоже не
любят слишком прытких, там просто другой средний уровень.
оправдаться Андрей Николаевич, но глянул еще раз на
подчеркнутое опальное место и устыдился. Действительно, выше и
того -- "другого" -- уровня. Так опрометчиво поступать нельзя.
И оправдания нет. По собственной вине упустил из виду, текучка
засосала, перестал просматривать западные журналы, да и
очередной запрет на них, кажется, был. Господи, господи, что
делать?
нужно, Андрюше-Лопушку тоже. Следовательно -- еще одна статья,
нечто вроде реплики с намеком на курьез, но сделать это так
искусно, чтоб кое-какие сомнения оставались, потому что братья,
парируя в кулуарах Лионской конференции вопросы западных
коллег, увертливо намекали, что высказанная ими гипотеза
кое-чем подтверждается.
Николаевич, и братья поймали его на слове, повели в дом,
усадили за стол, подали перо, бумагу. Опасаясь, что вот-вот
нагрянут с песнями девицы, Андрей Николаевич спешил.
Сосредоточился, написал, позвал Мустыгиных. Так и сяк вертели
те написанное, но возражений не высказали. Приступили к бытовым
вопросам: как питается Андрей Николаевич, как у него с
бензином, кого надо брать за жабры, чтоб доктора наук Сургеева
двинули в членкоры. С дружеской откровенностью признались, что
их диссертации (будто Андрей Николаевич не знал этого!) давно
уже написаны, год назад могли они защититься, но природная
щепетильность не позволяет им уравнивать себя с ним. Поэтому
Андрюше надо вступить в партию -- продемонстрировать полную
лояльность, и книг вроде "Святых лженаук" больше не писать.
Мало того, что она закрыла Сургееву границу. Из-за книги они,
Мустыгины, не могут на людях встречаться с лучшим другом
юности, с единственным другом, с тем, который...
Николаевич проговорился, рассказал об аннулировании договора и
о возврате аванса. Мустыгины ошеломленно переглядывались, не
веря ушам своим.
берут! Аванса -- ни в коем случае не возвращать! Пусть сами в
суд подают!.. -- И уверили: -- Им огласка не нужна, они сами
суда боятся.
деньгами к пиджакам, брошенным на тахту, но Андрей Николаевич
отказался, ибо так и не узнал точно, на какой ступеньке
задержалась, летя вниз, Маруся. Отказ привел братьев в
замешательство, возбудив подозрения, что Андрей Николаевич
более их осведомлен о теперешней должности бывшего идеолога.
Напрямую спросили, не нужна ли помощь в подыскании работы.
Услышали согласие и продиктовали три телефона, после чего
Андрей Николаевич был отпущен на свободу. Ни по одному из
подаренных ему номеров он звонить не собирался: возьмут на
работу -- и окажешься в полной кабале у Мустыгиных.
позвонивший Васькянин сообщил ему эти самые три телефона,
сказав еще, что звонка Сургеева ждут с нетерпением и местечко
для него найдется.
много писал, а неделю спустя Васькянин мягко попросил его
приехать, и Андрей Николаевич дал согласие.
надобно купить секретарше подарок, и Андрей Николаевич выбрал
глазастую куклу. Секретарша, как кукла пахнущая, сунула презент
за стекло, в шкаф. По всей видимости, подарок перекочует
вечером во все тот же магазинчик "Сувениры", чтобы утром
следующего дня погрузиться в портфель или дипломат очередного
визитера; в движении товара по замкнутому кругу прозревалась
человеческая решимость построить все-таки вечный двигатель, ибо
сколько человек ни обособлялся, вырваться из Природы он не мог,
и разве Природа сама по себе не есть вечный двигатель? (Андрей
Николаевич бросал мысли на любой пустяк, лишь бы не чувствовать
страха, предстояло пройти через очистительную брань Тимофея,
нужда заставляла опаляться жаром костров, чрез которые лежал
путь к стопам золотоордынца; "Мы, россияне..." -- кичился
Тимофей в малом подпитии, а сам хуже поганого татарина
изгалялся.) Глаза Андрей Николаевич не поднимал, дышал в
сторону, вел себя по протоколу ХIV века и, кажется, заслужил
прощение после того, как взволнованная секретарша узнала, со
слов своего начальника, что втершийся в приемную мерзопакостный
проситель -- злейший враг человечества и трудового
крестьянства, клятвопреступник и душегуб. Он не называет его
имени, продолжал греметь Срутник, по той лишь причине, что
ненавистная фамилия, будь она произнесена, разнесет в клочья
все здание, превратит в развалины окрестные дома, ибо даже
электроны слетят с орбит своих, вздрогнув от возмущения, когда
услышат, кто приперся сюда с этой идиотской куклой...
Андрей Николаевич завершил путаное вранье храбро: должок, что
за мной, будет возвращен до конца года, пишу книгу "Агностицизм
как форма познания".
от сильного ветра, над Москвой разразилась гроза. От дождя,
бушевавшего за стеклами окон, отделились проворные капли, упали
на Андрея Николаевича, каким-то путем прорвавшись, и вошло
вдруг ощущение того разнесчастного вечера, когда он рыдал в
громыхающем вагоне, оторванный от Таисии, отправляемый в Москву
на ненавистную учебу, и потом Андрей Николаевич понял, что он и
впрямь рыдает.
слезы понимания собственной беды, падения и восхождения. Он
плакал, а Васькянин стоял рядом, руки положив на плечи его, и
от рук пахло теплом и свободой. Он отплакался. И стыда не было.
Глубоко вздохнул. Голова была чистой и ясной, Андрею
Николаевичу показалось, что сам он весь -- прозрачный.
Белоусов Валерий
Афанасьев Роман
Куликов Роман
Семенова Мария
Афанасьев Роман
Лукин Евгений