не навязываю своего вкуса и ослиных хвостов с мостами не сравниваю. Нельзя
сравнивать великих писателей - кто лучше, кто хуже. Можно лишь говорить, кто
ближе тебе, а кто дальше.
его прозе. Хемингуэя просто люблю, всегда вспоминаю как будто своего
старшего товарища, в мире его прозы есть простор для собственных движений.
смешной курьез. Летом 1961 года появился мой роман "Звездный билет". Критика
по адресу немудрящей этой книги шумела довольно долго, и спустя год после
выхода "Билета" то тут, то там стали появляться хмурые замечания: Аксенов-де
писал под явным влиянием Джерома Сэлинджера. Между тем "Над пропастью во
ржи..." в исключительном переводе Р. Райт-Ковалевой хронологически появилась
позже, на полгода позже "Билета", и я до этого даже не подозревал о
существовании замечательного писателя, который "жил тогда в Ньюпорте и имел
собаку".
упреках есть некоторый резон. Ведь написан-то "The Catcher in the Rye" был
гораздо раньше своего русского издания и - кто знает? - может быть,
литературные влияния словно пыльца распространяются по каким-то воздушным не
изученным еще путям.
Воннегута, и Олби, и я, признаюсь, испытываю их влияния почти так же сильно,
как влияния сосен, моря, гор, бензина, скорости, городских кварталов.
Хочется увидеть писателя, свободного от влияний. Какое, должно быть,
счастливое круглое существо!
Свободна от влияний и подражаний одна лишь бытописательная, вялая,
вполглаза, из-под опущенного века манера письма, практически стоящая вне
литературы. Все вырастающее на почве литературы так или иначе подвержено
влияниям. Все, что помнит и любит прежнюю литературу, использует ее
достижения для своих собственных, новых, то - подражание. "Под Толстого",
"под Бунина"... любое малейшее смещение реального плана - "булгаковщина"...
Один лишь графоман никому не подражает. Но, руку на колено, графоманище-
дружище, и ты ведь подражаешь Кириллу и Мефодию, используя нашу азбуку!
одного американского писателя. Встречал ли я героев?
заполнены знакомыми людьми. Мне хотелось здороваться, окликать, махать
рукой, но в то же время я понимал, что люди эти знакомы мне лишь отчасти, не
понимал лишь, от какой части - откуда? Только спустя некоторое время я
догадался, что это типы итальянского кинематографа. Вот это "знак качества",
подумал я тогда.
наверное, не меньше пяти лет, однако Холдена Колфилда я встречал, и не раз,
и в кампусе, и в городе, и на дорогах, и юношу Холдена, и мужчину Колфилда,
и старика мистера Холдена Колфилда.
эстетическую традицию? Остается ли она - хотя бы частично - сама собой,
теряя свои ти-эйч и инговые окончания, вылетая из своего каменистого русла,
создающего быстрое течение, и втекая в просторные наши озера, берега которых
поросли щавелем, щастьем, плющом?
читателя в значительной степени оборачиваются качествами перевода, а языки
наши исключительно не похожи друг на друга.
йокнапатофского мула, и тоненькая мексиканочка, встреченная на дороге, и
раненый кентавр из Новой Англии - все это входит, вошло уже раз и навсегда в
нашу культурную и эстетическую традицию.
провести там неделю перед возвращением на родину. Я все еще чувствовал себя
чудаковатым калифорнийским профессором, но с каждым днем все меньше и
меньше. С каждым днем все больше и больше я терял ощущения калифорнийского
беспечного beach-bum'a (пляжного бездельника) в сумасшедшем Нью-Йорке.
Помогал мне в этом молодой поэт Джо Редфорд, бывший калифорниец, а ныне
искатель литературного счастья в Гринич-вилледже. Друзья из Эл-Эй дали мне
его телефон.
Вавилоне пропадешь. Это страшный, страшный, совершенно дурацкий город,
населенный психами.
это, конечно, было сильным преувеличением. Западный и восточный берега США
живут в постоянном соперничестве. Западники считают восточников "э литл
крэйзи", то есть "чокнутыми", и наоборот.
или наркоманы из Бауэри, но много и прекрасного, волнующего, а из десяти
миллионов по крайней мере девять совсем не "чокнутые".
меня, как будто мы были два паренька-одноклассника из маленького
калифорнийского города, но один, то есть именно он, Джо, раньше уехал в
столицу, уже поднаторел здесь, стал уже тертым калачом, и сейчас вот опекает
зеленого кореша. Между тем, он был моложе меня на восемнадцать лет и писал
сонеты, обращенные к мраморным статуям. Кроме того, он играл на контрабасе в
джазовом клубе "Half-note" и, между прочим, с немалым мастерством, но без
энтузиазма - копейки ради.
42-й улице. Хриплый и картавый голос Редфорда читал обращение к шотландской
королеве Марии Стюарт. Я не понимал и трети - витиеватые архаические обороты
вперемежку с американской матерщиной.
завтра в "Рэджи".
сквер в Гринич-вилледже. Три девушки хохотали в углу. Официант с равнодушно-
презрительной миной разносил по столам кофе-каппучино. Старенькая радиола
крутила пластинку Боба Дилана. Передо мной в пепельнице дымила сигарета,
которую надоело курить. Я чувствовал странную жажду.
иногда швырял в стекло горсть крупных капель. Пузыри валандались в лужах. Я
чувствовал жажду.
который час, и ушли. Стройная и гордая увядающая красавица прошла под
деревьями сквера. Ей что-то крикнули из медленно катящего автомобиля. Зубы
сверкнули в улыбке - струйка раскаленных электронов в серятине дня.
Влажность 99,9 процента. Жажда.
По-деревенски открыв рот, куда-то уставился - уж не красавице ли вслед? К
нему подбежала собака, села задиком в лужу и подняла острое лицо. Из
магазина вышел одышливый толстяк, выставил на асфальт черный пластиковый
мешок с мусором, сплюнул и скрылся. Странное чувство вдруг пронизало меня -
будто бы я не наблюдатель, а часть этого нью-йоркского мгновения, просто
расплывчатый лик за мутным окном "Рэджи". Человек, который сидит у окна в
кафе и чего-то жаждет.
попало, отбрасывать листы, отшвыривать листы, пятнать кириллицей
литфондовскую бумагу, пока не доберешься до заветного клочка. Дождливый день
в Гринич-вилледже - воспоминание о прозе.
НА ПРОЩАНИЕ
перебирал детали своего приключения и удивлялся: неужели это произошло с
ним? Он постепенно приходил в себя и обретал вновь свою подлинную суть
кабинетного затворника.
экране мелькали всякие киноужасы. Москвич же бродил по проходам, покачивая
головой, почесывая в затылке и смущенно улыбаясь. В час, когда над
Атлантикой начала разгораться европейская заря, Москвич заметил в самолете
еще одного бодрствующего, меня, то есть автора этого репортажа.
беда: в самом конце, практически уже после хеппи-энда, кто-то помог мне
пересечь Вествуд-бульвар, поддержал, когда я поскользнулся. Увы, я не успел
заметить кто. Нельзя ли?..
попрошу вывесить вашу благодарность в кампусе UCLA, в Вествуде, в
Санта-Монике, на Тихоокеанских Палисадах, на Уилшире и Сансете, на пляже
Венес и на Телеграф-стрит, на Юнион-сквере и в Монтерее, в Лас-Вегасе, в
Калико-сити и в Королевском каньоне среди секвой. Где-нибудь, я уверен, она
будет замечена.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Панов Вадим
Березин Федор
Махров Алексей
Володихин Дмитрий
Василенко Иван
Шилова Юлия