стало быть, десять назад, он посещал занятия в мотоклубе. Потом, правда,
ездить не приходилось. Одно время собирал деньги на мотоцикл, мечтал о
"Яве", но вскоре ухлопал все сбережения на радиодетали.
местье...
мелькать все реже-реже, начался лес, контуры его почти сливались с тем-
ным небом. Иногда впереди возникали слепящие фары, Кянукук тогда тоже
включал свою фару. Фары впереди гасли, зажигались светлячки подфарников,
тяжелые машины со свистом проносились мимо.
Слева повеяло холодом, там в огромном мерцающем пространстве угадывалось
море.
лег к нему на плечо.
рачно возникали темные стекла дач.
убивает томление и заполняет пустоту, она наводняет человека, включает
его в себя. Любое движение - это цель! Побольше километров мотай на спи-
дометр! Сколько парней летят сейчас по ночному миру на мотоциклах, и
среди них ты не самый худший.
чиной с избу. Послышался легкий треск, мелькнул падающий огонек. "Ас-
фальтоукладчик", - сообразил Кянукук, и в следующее мгновение чудовищный
удар убил его.
вбитое в асфальтоукладчик, покатилось вниз, прямо на горящие обломки мо-
тоцикла.
вел машину на большой скорости. Таня сидела рядом с ним. Сзади сопел
Эдуард.
нет там, - ворчал Эдуард.
лаком по голове.
го, милицейский мундир, белый халат врача, еще что-то, Таня и Олег сразу
поняли, что это как раз то самое. Олег остановил машину, они выскочили и
побежали к толпе.
Фары освещали землю. Какие-то люди ходили между укладчиком и фургоном и
что-то измеряли, тянули ленточку. Долговязый лейтенант, поставив ногу на
подножку машины, курил папиросу. Другой лейтенант сидел на корточках в
свете фар. Прямо перед ним торчала согнутая в колене обгоревшая нога в
лохмотьях. Тело погибшего и голова его были в темноте.
тавили рядом с трупом. Рабочий в желтой рубашке и милиционер-сержант
подцепили лопатами тело и перекатили его на носилки. Олег закрыл Тане
лицо.
еле тащила ноги. Они ушли в темноту, к лесу, в теплый сосновый воздух.
а ты ведь кричала, Таня: "Не смей!" Я сам слышал, как ты кричала: "Не
смей!"
ла по шоссе.
на пробу Раппопорта. Лучше завтра заявим.
дни, песочком сыпала на гололед, в оттепель промокали ноги; зима тяну-
лась без конца и всем уже надоела, когда вдруг небо стало подозрительно
просвечивать на закате и день за днем все больше прорех появлялось в
замкнутой зимней московской сфере; прошло семь или восемь месяцев после
гибели Кянукука, когда наступила весна, вряд ли веселая для Тани, но
все-таки это была весна, и световые рекламы в этот час по- особенному
зажглись на фоне бледного заката и словно подтвердили ей это, когда она
вышла из метро на площадь Маяковского. Каблучки ее зацокали по чистому
асфальту Садового кольца.
Она увидела свое лицо на афише анонсированного фильма.
жигались, накручивалась зеленая лента, стопсигналы муравьиными отрядами
бежали вверх, площадь распахивалась перед ней все шире, словно счастли-
вое будущее, и ей стоило усилий свернуть в переулок, сдержать неразумные
ноги.
пыли, большая проталина возле лебяжьего домика дымилась. Лебеди выходили
поразмяться. Они были гадкие, запущенные за зиму, тела их напоминали по-
душки в трехнедельных наволочках, подушки, истыканнные кулаками, изъез-
женные вдоль и поперек шершавыми щеками.
ла, и ничего особенного не происходит. Тебе надо одеваться, мазаться,
краситься, у тебя сегодня премьера. Ты деловая женщина. Дура, дура, ду-
ра!..."
приотворила ее, высунула голову на улицу и в последний раз вдохнула ее
воздух, весенний, грязный, холодный еще воздух, безумный воздух. Затем -
по желтому мрамору вверх, на третий этаж.
ней.
ро завертелась по своей комнате. Мать наблюдала за ней.
жется, есть письмо от Валентина, - сухо сказала она.
ходьбы от метро, первое письмо чуть ли не за год, весна пришла, талый
лед, пар над водой, неоновые рекламы, вот оно что. Где письмо, где?
прыжок, живот втянутый, ноги длинные, а ночь была мрачная, несмотря на
луну, ветер стучал по соснам, как палка по забору, и Валька сорвался в
воду, взлетел сноп холодных алюминиевых брызг, тогда он и вернулся к
ней, смеясь, голый в такую холодину, сумасшедший, вот сумасшедший.
кую. Письмо было короткое:
ты, мне хорошо. Я пишу тебе, потому что мне больше уже невмоготу не
знать о тебе ничего. Ну, любовь не любовь, но все-таки хоть раз в полго-