из-за нее. Баба фашиста достала записку, встала и - бамс ему по рылу. Шумок.
Тосканини задрожал от бешенства. Палочку кинул в оркестр... Баба, рыдая,
бежит ко мне за шторы и в дверь. Задела меня бедром и грудью. Кто-то
захипежил в зале.
отродья. Мы, немцы, всегда славились уменьем слушать музыку! Мы - нация
философов, а не евреев! - Я его рассмотрел: челочка и усики под косом.
Черненькие. А муж, которому по рылу попало, завопил, жирная свинья: "Хайль,
Гитлер!" Я и рванул когти в свою машину на Гегелевском бульваре.
всяких комментариев поступка, по харе - хрясть, хрясть, хрясть! Затем
пиджаком мух стал гонять. Понимаю, разумеется, что я не прав, и омерзителен,
и виноват перед бедной женщиной и мухами, но ведь так повелось, что все свое
зло мы срываем как раз на тех, кто не идет по делу с причинами нашего
бешенства, неудач, гонений и мертвой тоски... Топчу ногами костюм. Пена на
губах выступила. Лег на диван. Плачу. И она тоже, Оба плачвм. С другой
стороны, если бы мы срывали зло на истинных виновниках дерьма нашей судьбы,
то перед, кем же тогда, спрашивается, Коля, мы извинялись бы, замаливали
грехи и страдали? Потом бурно помирились, Утром она погладила костюм. На
него смотреть было страшно. Может, думаю, другим станет? Какое там!
но вежливом ко мне отношении, а как закиснут, закуксятся, то - повело
подлости делать. Пиджак особенно любил тогда терять хризантему или гвоздику,
которыми я прикрывал шрам от перелицованного кармана. "Смотрите, - мол, -
мне нечего скрывать! Смотритв! Мне за себя не стыдно! Я - пиджак бедный, но
честный!" Нет, Коля! Ты много чего испытал в своей жизни, пересылку
Ванинскую прошел, суки на тебя с пиками ходили, в кандеях тебя клопами и
голодом морили, в "Столыпине" ты трясся и подыхал там же от безводья
пострацлзей, чем в пустыне Сахаре, ибо в пустыне бывают миражи, но ты, Коля,
не испытывал на своей шкуре и, даст Бог, никогда не испытаешь, как
шантажируют нормального человека во время инфляции предметы ширпотреба, мать
их ети, и продукты питания!
аристократку. Бедную аристократку. Чтобы выглядеть поэлегантней, она, я
сходу это заметил тоже, проделала со своими шмутками что-то
сверххитромудрое. Но бабский туалет, сам понимаешь, гораздо сложней нашего и
предметов в нем намного больше. Да и кальсоны, скажем, при инфляции
заштопать можно, а то и вовсе не носить. Но ты мне ответь, как быть бедной и
милой женщине с чулочками? Как ей быть с туфельками? Она же после первой
набойки стареет в душе на пять лет, а после второй сразу на двадцать и ей
тоскливо и неприятно ходить по земле. О штопке на чулочках мы лучше вообще
говорить не будем. Штопки эти не заживают в душе у у женщины, как раны на
наших мужских сердцах, Коля...
не заметил, как бедная женщина в строгом костюмчике, с лапками, засунутыми в
кротовую муфточку, сглотнула слюнки... Оторвала шейку омара и раздумывала,
чем бы ее запить... А выбор выпивона и закусона в том натюрморте был
богатый. Ах, Коля, как сжалось сердце и как я покраснел, когда просек, что и
ее изящный костюмчик перелицован. Перелицован, причем, гениально! И расколол
это дело один я из всей немецкой толпы! Меня не проведешь! Некоторая
изнанка, когда становится вдруг, ни с того ни с сего, непонятно для нее
самой, стороной лицевою, на вникает, сучара поганая, держаться с нагловатым
шиком и более того, с вызовом. И чем дороже и великолепней был в прошлом
перелицованный материал, габардин, скажем, или ратин какой-нибудь, тем
хамовитей, вызывающе наглей и самостоятельней старается держаться сделавшая
неожиданную карьеру на инфляции и на человеческом несчастьи подлючья
изнанка. Была она Никем и вдруг стала, так сказать, Всем. Но не забывает,
Коля, ни на секунду изнанка, в ошеломившей ее радости, того, что нет у нее
светлого будущего. Нема! И портной не возьмется, да и сам человек не
отважится переперелицевать костюмчик или пальтуганчик Кроме всего прочего
тлен неверной материи не дозволит этого сделать. Очень, однако, живучи,
Коля, такие вот изнанки. Каким-то образом, то ли благодаря страху
неминуемого конца и ежесекундному цеплянию за жизнь, или же чудовищной
экономической рассчетливости изнанка ухитряется прожить на белом свете
гораздо дольше лицевой стороны. Гораздо дольше.
дамочкиного строгого костюмчика, греют друг друга лапки в кротовой берложке,
а сама шкурка, видать, намазана слегка глицерином перед походом в музей,
чтобы выглядеть не такой старой и вытертой. Остались мы с дамочкой вдвоем у
натюрморта. Дохавали все, что на нем было. Оставили только фазаньи крылышки,
да макушки ананасов с лимонными кожурками и красные панцыри раков и омаров.
Дохавали, переглянулись сыто и довольно, и поканал я за ней следом в другие
залы.
обществе! Что тебе мешает иметь такой же приличный характер? Ведь дамочкин
костюмчик тоже из вашей перелицованной шатьва-братии, а как держится! Просто
маркиз, барон, мясник и почти генерал-лейтенант! - Молчит костюм. Не хамит.
Пиджак на мне уселся поудобней. Лацканы уши свои востренькие к бортам
прижали и перестали пуговицы терзаться, что разлутши их навек со старыми
петельками, а обручили с новыми, самозванными стрелки на брюках вдруг
появились, и спокойно плывут мои брючины, словно лодки по озеру, по очереди
обгоняя друг друга. Достойно, в общем, шагаю. Но тут, на наше несчастье,
приканали мы с дамочкой на зкспозицию мужской и дамской одежды 19 века.
Костюмам всяким, Коля, камзолам, накидкам, балдахинам, фракам, дамским
платьям, отделанным мехами и камешками, чуть не сто лет, а то и больше, а
они, плюя на нас, выглядят веселыми, молодыми, и сами себя уважающими
вещами. Трогаем мы с дамочкой разные сукна, шелка, бархаты и так далее, как
будто мы специалисты-модельеры. Хотим найти и расколоть какую-нибудь
перелицованную шмутку. Ищем и не находим! И дамочка вдруг, ни с того, ни с
сего, прижалась щекой к орденоносной груди черно-золотого Талейрановского
мундира и горько-горько заплакала.
головкой она помотала. - Вам плохо?
ничего.... что все ужасно... ужасно.... ужасно! - говорит дамочка и платочек
роняет. Веришь, Коля, внутренний голос мне толкует: "Ни в коем случае не
нагибайся!" - но ситуация истинно драматическая. Я нагнулся, предчувствуя
нечто непоправимое и так оно, сука, и есть! Лопаются по шву, главное, оо
злорадным звуком, проклятые брюки мои на самой заднице и торжествуют! Пиджак
кричит: "Браво! Браво!" Разгибаюсь. Несмотря на жалкий стыд и жар в лице,
подаю дамочке платочек. Сам притыриваю свой зад,: свой, хуже чем голый, если
как следует разобраться, зад. Что я пережил тогда, Коля!! Боже мой!! -
Благодарю. Вы очень любезны.
провожайте меня, прошу вас. Вот английская булавка, - говорит дамочка, ибо
просекла случившуюся трагедию. Поканала к выходу, Делать нечего, Стараюсь
сложить половинки брюк поровней. Сложил. Причем, притыривал меня манекен
гофмаршала австрийского двора в парадной форме. Сложил, Поддеваю булавкой,
просунутой через ширинку, половинки эти изнутри, обливаюсь потом от напряга
и вдруг хипежу на весь музей:
- Вас ист дас?
одной перелицованной!
восторг не так бурно. Гут?
тендером. Воли у меня, однако, на этот шаг не хватило. А костюм хохочет там
временем от радости, что больно мне в совершеннейшем униженьи, и дергается
весь, заходится прямо, и пытается при этом вывернуться наизнанку, вернее, на
бывшую свою лицевую сторону, тварь такая! Ты еще у меня узнаешь, гадина, -
говорю пиджаку, - как орать "Браво! Браво!" Ты у меня еще узнаець и
содрогнешься. " Пытаюсь, Коля, еще раз, уже теперь снаружи, приколоть
половинку. Действую осторожно. "Неужели, - думаю, - удалось мне однажды
взять челюсть с платиновыми зубами и алмазными пломбаьпа у старого барона
Брошке, и он этого не заметил, ибо два часа, разинув рот, кнокал в Лувре на
Джаконду, а тут не удастся заколоть брюки? - О-о-о! - я все ж таки по-новой
влупил себе, Коля, булавку. С психу втыкаю ее по самую головку в зад
гофмаршала австрийского двора и вмиг, непостижимо почему, выхожу из
плебейского состояния во вдохновенное и аристократическое. Именно в таком
состоянии нам удается совершать Чудесное в жизни, на опасной работе и еще,
пожалуй, в цирке. Я все ж таки эквилибристом бывал... Слева от гофмаршала
стоял сам господин Ротшильд в черном, тончайшего сукна костюме с котелком на
манекенской роже и с тросточкой в мертвой руке, На табличке так и было
написано:
Ротшильдом мы были примерно одинаковой комплекции. Действую с азартом,
который, на самом-то деле, Коля, является веселым страхом, выбираю момент,
остаюсь в кальсонах, сволачиваю с Ротшильда брючата, приподняв легонький
манекен, и быстро наблоываю их на себя. Жмут. Узки. Фасон нелепый, но
передать тебе, Коля, что ощутил мой зад и мои ноги от прикосновения
тончайшего, бессмертного почти сукна, я не смогу. Не смогу. Свои брюки,
скрежеща зубами от ненависти, засовываю под пиджак. Говорю: извините,
господин Ротшильд. И намыливаюсь к выходу.
жизни, очевидно, не испытавшего мучительных отношений со своими шмутками и в
гробу видавшего любые инфляции. Жалкий. Но я не торжествую над его
посмертным унижением. Я замечаю, как гримаса ужаса исказила черный сюртук,
как он пытается сорваться с манекена и броситься за мной и как текут по нему
Суворов Виктор
Сертаков Виталий
Пехов Алексей
Свержин Владимир
Никитин Юрий
Шилова Юлия