в страхе, что я заблудился, Прево разжег его чуть не до небес.
А мне все равно...
пятьдесят.
нее вот-вот разорвется сердце. В зареве костра Прево
разговаривает с двумя арабами, прислонившимися к мотору. Он
меня еще не заметил. Он так рад, что ничего не видит вокруг.
Эх, лучше бы я ждал тут вместе с ним... не так долго пришлось
бы маяться! Радостно кричу:
Оставив их, Прево один идет мне навстречу. Открываю объятия.
Прево поддерживает меня под локоть -- разве я падал? Говорю
ему:
смотрит на меня и говорит нехотя, будто поверяет тягостную
тайну:
что мы пили со вчерашнего вечера? Несколько капель росы на
рассвете! Но северо-восточный ветер все еще держится -- и
пустыня иссушает наши тела немного медленнее обычного.
Благодаря этому заслону в небе сгущаются облака, целые горы
облаков. Вот бы их принесло в нашу сторону, вот бы пошел дождь!
Но в пустыне дождей не бывает.
Разложим их на песке и придавим камнями. Если ветер не
переменится, наутро выжмем все это тряпье в бак из-под бензина,
все-таки наберется немного росы.
снял с самолета бак. Будем ждать утра.
Делим его пополам. Я вне себя от радости, а между тем один
апельсин -- такая малость, ведь нам нужно двадцать литров воды!
светящийся плод и думаю: "Люди не знают, что это такое --
апельсин". И еще думаю: "Мы обречены, но и сейчас, как утром,
это не мешает мне радоваться. Вот я держу в руке половинку
апельсина -- и это одна из самых отрадных минут моей жизни..."
Откидываюсь на спину, высасываю дольку за долькой, считаю
падающие звезды. В этот миг я счастлив бесконечно. И я думаю
еще: "В жизни каждое положение-- это особый мир, его законы
можно постичь только изнутри". Лишь теперь я понимаю, зачем
осужденному на казнь последняя папироса и стакан рома. Прежде я
не мог понять, как смертник принимает эту милостыню. А ведь она
доставляет ему истинное удовольствие. И если он улыбается, все
думают -- какое мужество! А он улыбается, потому что приятно
выпить рому. Люди но знают, что он просто мерит другой мерой, и
этот последний час для него -- целая жизнь.
два росы. С жаждой покончено! Мы спасены, мы будем пить!
такая желто-зеленая и вкус у нее до того мерзкий, что, как ни
извелся я от жажды, после первого же глотка с трудом перевожу
дух. Я бы напился и из грязной лужи, но этот ядовитый
металлический привкус еще сильнее жажды.
себе под ноги, будто что потерял. И вдруг, не переставая
кружить, наклоняется -- и его рвет. Полминуты спустя настает
мой черед. Рвота страшная, до судорог,-- падаю на колени,
впиваюсь пальцами в песок. Мы не в силах вымолвить ни слова,
так проходит четверть часа, под конец нас рвет желчью.
надежда рухнула. Не знаю, что в этом виновато:
четыреххлористый углерод, осевший на стенках бака. Надо было
найти другой сосуд, а может быть, другую ткань.
плоскогорья, будем идти, идти, пока не свалимся замертво. Так
шел по Андам Гийоме, со вчерашнего дня я все думаю о нем.
Нарушаю строжайшее правило, предписывающее оставаться подле
разбитого самолета. Здесь нас больше искать не будут.
бедствие те, кто нас ждет! Те, для кого так грозно наше
молчание. Те, кого уже терзает чудовищная ошибка. Как же к ним
не спешить! Вот и Гийоме, возвратясь из Анд, рассказывал мне,
как он спешил на помощь погибающим. Эта истина справедлива для
всех.
говорит Прево.
то теперь каждый шаг все непоправимее заводит нас в глубь
Аравийской пустыни.
спешил. Скорей, скорей, все равно, что впереди, хотя бы и
смерть. Помню еще, что шел, упорно глядя под ноги, миражи мне
осточертели. Время от времени мы сверялись с компасом. Иногда
ложились на песок, чтоб немного передохнуть. Я захватил на ночь
плащ, а потом где-то его кинул. Дальше -- провал. Не помню, что
было, пока не наступил вечер и не стало прохладнее. Все
стерлось в памяти, словно следы на песке.
надо бы идти дальше: эта ночь без воды нас доконает. Но мы
захватили с собой полотнища парашютного шелка. Если отравились
мы не из-за него, завтра утром, может быть, и утолим жажду.
Попробуем опять разостлать под звездами наши ловушки для росы.
стал другой вкус. И дует он с другой стороны. Нас уже коснулось
жаркое дыхание пустыни. Зверь просыпается! Вот он лижет нам
руки, лицо...
десяти километров. За три дня я прошел сто восемьдесят, даже
больше, и ничего не пил.
это и не мираж, так прихоть больного воображения. И как Прево
еще может верить? А он стоит на своем:
упрямство меня бесит:
Только имейте в виду, если там и есть озеро, оно все равно
соленое. И потом, соленое, нет ли, оно же у черта на рогах! И
нет его совсем.
эту властную, неодолимую тягу! И я думаю: "Бывают же безумцы,
кидаются под поезд -- не удержишь". Я знаю, Прево не вернется.
Эта ширь без конца и края затянет его, заморочит, и он уже не
сможет повернуть назад. Отойдет подальше и свалится. И умрет
там, а я умру здесь. И все это неважно, все пустяки...
спокойствие ощутил я, когда тонул. Что ж, воспользуемся этим.
Растягиваюсь прямо на камнях и пишу свое последнее письмо.
Прекрасное письмо. Очень достойное. Щедро оделяю всех мудрыми
советами. Перечитываю его с каким-то тщеславным удовольствием.
Все станут говорить: "Изумительное письмо! Какая жалость, что
он погиб!"
-- сколько часов я не сплевывал? Но слюны уже нет. Когда
подолгу не открываешь рта, губы склеивает какая-то гадость. Она
подсыхает, обводя рот снаружи твердой коркой. Но глотать пока
удается. И перед глазами еще не вспыхнул свет. Вот заблещет для
меня это волшебное сияние, и тогда через два часа -- конец.
Афанасьев Роман
Прозоров Александр
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Акунин Борис
Шилова Юлия