Чтение 23–й страницы книги ~Привычное дело~

-- Гну. А на чужой стороне меня самого это... в дугу.

-- А-а, ну тебя!

Митька плюнул и ушел. Но не отступился, мазурик, и вечером опять
пристал как банный лист к заднице, и у Ивана Африкановича что-то
надломилось, треснуло в сердце, не стал спать по ночам.

Куда ни кинь, везде клин, все выходило по-Митькиному. Задумал, затужил,
будто задолжал кому, а долг не отдал. Будто потерялось в жизни что-то самое
нужное, без чего жить нельзя и что теперь вроде бы и не нужным стало, а
глупым и пустым, даже обманным оказалось.

По вечерам они скрывались от баб у реки за кустами и курили. Иван
Африканович весь прокоптел даже и больше молчал, а Митька агитировал его и
тоже все дымил в горячке.

-- Вот ты, Африканович, говоришь--город как нетопленная печь, не греет,
не тешит. А тут у тебя греет? Тешит?

-- Тут, Митя, тоже не греет. Дело привычное.

-- Ну вот.

-- Только ведь я уже не молоденький вроде по баракам-то сшиваться.

-- Первое время, может, и по баракам. Так ведь ты живой человек, мы ж
не будем сложа руки сидеть, а будем дела делать.

-- Это какие дела? Вроде таких, когда баб-то на ночь покупают? --
съязвил Иван Африканович, а Митька рассердился взаправду.

-- Вот прицепился к слову! Да что я тебе, худа хочу, что ли?

-- Какое худа, знаю, что не худа. Только ты и сам, может, не знаешь,
где мое худо, где добро.

-- У всех людей и худо и добро одни и те же!

-- Разные, паря.

-- Хм...

И вот однажды Митька закусил губу,--видать, лопнуло у него терпенье.

-- Ну и х... с тобой! Вкалывай тут! За так. Добре-худе!

Митька вытянул губы, передразнивая Ивана Африкановича.

-- Ты хоть бы о ребятах подумал, деятель! Ты думаешь, они тебя добром
помянут, ежели ты их в колхозе оставишь, когда это... в Могилевскую-то?

Иван Африканович побледнел, засуетился, этот Митькин довод подействовал
сильнее всех других. А Митька,

видя, что зять уступает и сейчас вовсе сдастся, старался закрепить
победу:

-- Бабам скажем, что временно, недели на три. Слышь?.. А сейчас пойдем,
пиши заявление на правление колхоза. Дадут справку, так дадут, а не дадут,
так в рыло не поддадут. Уедем и так.

Иван Африканович почувствовал, как где-то под ложечкой сладко, как в
юности перед дракой, защемилась тревога. А вечером, после очередного
разговора, вдруг сразу отчаянная решимость преобразила Ивана Африкановича,
он подошел к шкапу, вынул трешник и подал Митьке:

-- Беги!

Митька отмахнулся, говоря:

-- Что у меня, нет, что ли? Спрячь, не показывай.

-- А я говорю, беги!--Иван Африканович так страшно, так небывало
взглянул, что Митька заткнулся, взял деньги и пошел за водкой.

А Иван Африканович сел писать заявление на справку.

Правление в колхозе собиралось чуть ли не каждую неделю, и ждать
пришлось недолго. В новой еловой конторе, в председательской половине,
собрались правленцы, приглашенные и просители ждали кто на крыльце, кто у
счетоводов. Подходили еще.

-- Мужиков-то, мужиков-то, как у конторы!

-- Сидим ждем у моря погоды.

-- Возьми да походи.

-- Мне ходить нечего, я не начальство.

-- Оно конешно.

-- Ночевали здорово!--сказал Иван Африканович.

-- Ивану Африкановичу наше с кисточкой.

-- Нынче палку брось наугад, как раз в начальника попадешь.

-- Иначе-то, вишь, нельзя.

-- Почему?

-- А потому, что борьба с вином.

-- Здря.

-- Чего здря?

-- Да эта... борьба-та.

-- С вином-то?

--Ну.

-- Оно конешно, не углядишь. Вон я вчера иду, а Юр-

ко сосновский пьяный идет и вот хохочет, вот заливается.
"Чего,--говорю,--тебе весело стало?" А он хохочет. "Я,--говорит,--выпил, вот
и хохочу. А что,--говорит,-- ты мне хохотать запретишь? Не запретишь". Я
говорю: "Ты трезвый-то больше в землю быком глядишь, слова от тебя не
учуешь".--"А мы,--говорит,--и в коммунизм пьяненькие зайдем". Я говорю:
"Куда тебя в коммунизм, такого теплого".--"А что, негож?" Это он кричит, а
сам на меня. Ну, я от его задом да боком, думаю, отряховку даст ни за что ни
про что.

-- Здря.

-- Чего?

-- Да задом-то.

-- Ну?

-- Отряховку каждому дело пользительное, и мозгам просветленье, и
шевелишься быстрей.

-- Оно конешно... Только сгубит, ребята, нас это вино.

Иван Африканович, слушая, присел на приступок, закурил--стал ждать,
когда его вызовут.

Вызова же пришлось ждать до самого вечера. Сперва отчеты бригадиров "О
ходе и продвижении заготовки кормов и выполнении озимого сева", потом был
вопрос о готовности техники к уборке. И лишь после этого начался разбор
заявлений.

Заявлений же было шесть. Иван Африканович вошел, оглянулся: правленцы
сидели уже потные, иные перемогали сон. Все знали друг дружку, все
перебывали в гостях друг у дружки, а тут были словно чужие друг дружке.
Председатель взял первое заявление, оно было написано от имени одной
одинокой бабки, которая просила выделить пенсию. Выделили четыре рубля в
месяц. Второе заявление написал Пятак, просил разрешения пустить в зиму
нетель в дополнение к корове, это ему единогласно не разрешили. В третьем
заявлении говорилось о продаже старого колхозного амбара для единоличной
бани, в четвертом была просьба послать на какие-то курсы, в пятом просили
отпустить с должности доярки. Последнее...

Иван Африканович сидел на скамье с виду спокойно. Только никто не знал,
что творилось у него внутри. Он сам дивился, откуда взялось у него такое
упрямство, чувствовал, что эту справку он зубами сейчас выгрызет, а пустым
из конторы не выйдет. Митька ждал его на крыльце.

Председатель зачитал заявление и пришлепнул его волосатым кулаком:

-- Товарищ Дрынов?

-- Дрынов. Он самый, вся фамилия верная,--сказал Иван Африканович.

Сонливость у дремунов как рукой сняло, скамьи заскрипели, кто-то
высморкался.

-- Объясните по существу,--сказал председатель.

-- Там написано. Все и по существу. Председатель крикнул:

-- Ничего тут не по существу! Тут все не по существу! Ты просишь дать
справку, чтобы тебе дали справку по десятой форме. Правильно?

-- Точно.

-- А десятая форма нужна для получения паспорта, верно? А паспорт тебе
нужен для чего?

-- Ясное дело, для чего, уехать хочу.

-- Вы же, товарищ Дрынов, депутат! Что это такое? Куда вы собрались
уезжать?

-- Вам-то что за дело, куда я вздумал уезжать? Я не привязанный вам.

-- Никуда вы не поедете. Все! Возьмите заявление. Иван Африканович
встал. У него вдруг, как тогда, на фронте, когда прижимался перед атакой к
глинистой бровке, как тогда, застыли, онемели глаза и какая-то радостная
удаль сковала готовые к безумной работе мускулы, когда враз исчезал и страх
и все мысли исчезали, кроме одной: "Вот сейчас, сейчас!" Что это такое
"сейчас", он не знал и тогда, но теперь вернулось то самое ощущение
спокойного веселого безрассудства, и он, дивясь самому себе, ступил на
середину конторы и закричал:

-- Справку давай! На моих глазах пиши справку!! Иван Африканович почти
завизжал на последнем слове. Бешено обвел глазами всех правленцев. И вдруг
волчком подскочил к печке, обеими руками сгреб длинную согнутую из железного
прута кочергу:

-- Ну!

В конторе стало тихо-тихо. Председатель тоже побелел, у него тоже, как
тогда на фронте, остекленели зрачки, и, сжимая кулаки, он уставился на Ивана
Африкановича. Они глядели друг на друга... Председатель с усилием погасил
злобу и сник. Устало зажал ладонью лысеющий лоб.

-- Ладно... Я бы тебе показал кузькину мать... ладно. Пусть катится к
е... матери. Хоть все разбегитесь...

Он со злом и страдальческой гримасой вынул печать,

стукнул ею по чистому листу в школьной тетради, выдрал этот листок и
швырнул бухгалтеру:

-- Пиши!

Рука бухгалтера тряслась. Иван Африканович поставил кочергу на обычное
место, взял справку и прежним, смирным, как облегченный бык-трехлеток,
тяжело и понуро направился к двери.

Ему было жаль председателя.