стоило бы подать пример своим коллегам повсюду на земле, составив, а затем
приняв клятву Гиппократа, уже двадцать четыре столетия являющуюся
обязательной для медиков. Вы думаете, ее ни один врач никогда не нарушил? -
слышу я ваше возражение. Конечно, ее нарушали. Но каждый преступивший клятву
врач по справедливости удостоился презрения. Отчего покинувший сей мир Йозеф
Менгеле для большинства из нас олицетворяет все самое кошмарное, что
заключал в себе нацизм? Оттого, что Менгеле был врачом - и с радостью
отрекся от клятвы Гиппократа.
конечно, надо будет заглянуть в ту, старую, которую составили примерно в 460
году до нашей эры. Такой вот на ладан дышащий свиток, оставшийся нам от
греков, и по содержанию своему не очень-то он соответствует тем моральным
дилеммам, с которыми врачи сталкиваются в нынешнее время. К тому же это
чисто секулярный документ. Никто и не утверждал, что он ниспослан с небес,
явлен в откровении или был записан на глиняных черепках, найденных где-то
высоко в горах. Его составил какой-то человек или группа людей, и руководило
этими людьми просто желание помочь другим, а не навредить. Думаю, в
большинстве своем и вы хотели бы помогать, а не вредить людям, а значит,
приветствовали бы такое положение, когда произволу какого-нибудь
злонамеренного босса положены ограничения нравственного характера.
это место: "Избираемый мною способ лечения будет во благо больному,
насколько позволит определить его мое дарование и опыт, а не во зло ему и не
для усугубления недуга. Я никому, невзирая даже на его просьбы, не дам
смертельной дозы лекарства, как не дам и совета таким путем покончить с его
страданиями". Приведенные строки легко перефразировать так, чтобы они
относились не только к врачам, а ко всем ученым, надо только не забывать,
что в основании любой науки лежит простое стремление помочь благоденствию
людей.
задач будет во благо жизни на нашей планете, насколько позволит его
определить мое дарование и опыт, а не во зло ей и для усугубления бедствий.
Я ни в коем случае не создам ведущих к гибели веществ и формул, невзирая на
просьбы, и никому не дам совета так поступать".
Массачусетского технологического. А вы бы, несомненно, многое добавили к
этой клятве, охотно под ней подписавшись. Так давайте ее придумаем, начав с
того, перефразированного места.
много восточных лиц. Бог весть, что эти люди думали, пока я ораторствовал.)
Никто не выступил с уверениями, что непременно попытается сочинить клятву,
которую восторженно начнут принимать все работающие в области техники. В
студенческой газете, вышедшей через неделю, об это не было ни слова.
Поговорили - забыли. (Если бы ктонибудь предложил такое в Корнелле, когда я
там учился, я бы в тот же вечер, сам с собой потолковав, составил текст
клятвы. Правда, свободного времени у меня было хоть отбавляй, поскольку я
прогуливал практически все занятия.)
прямо нынче утром, пришло письмо, где меня, ветхого старичка, спрашивают, не
стоило бы внести исправления в присягу на верность Конституции, на что я
ответил обратной почтой: "Я присягаю на верность Конституции Соединенных
Штатов Америки и флагу моей страны, как символу свободы и справедливости для
всех".) Так вот, я вам скажу, отчего студенты так безразличны. Им ведомо то,
что я до конца усвоить не могу: жизнь - дело несерьезное. (И стало быть,
отчего Калигуле не объявить консулом собственную лошадь?)
технологического со своей замечательной речью, я кое с кем из них
побеседовал о звездных войнах, об идее Рональда Рейгана, считающего, что
лазерные лучи, спутники, липучая бумага от мух и всякое такое прочее - кто
его знает, что именно, - если все это как-то там одно с другим склеить, то
получится такой невидимый купол, который не пробьет ни одна вражеская
ракета. Студенты сказали: непохоже, чтобы эта штука заработала, однако они
готовы поломать над нею мозги. (А в самом деле, отчего бы Калигуле не
объявить консулом собственную лошадь?)
знаменитым из моих профессоров был доктор Роберт Редфилд. К тому времени
представления, что любое общество эволюционирует, проходя одни и те же,
предсказуемые стадии на пути к высшей (то есть викторианской) цивилизации, -
от политеизма к монотеизму, от тамтама к симфоническому оркестру, -
посмеявшись, оставили навсегда. Все согласились с тем, что не существует
этой лесенки, называющейся эволюцией культуры. А вот доктор Редфилд сказал:
"Нет, позвольте". И стал утверждать, что есть очевидная для всех непредвзято
мыслящих стадия, через которую прошло или должно будет пройти каждое
общество. Эту обязательную для всех стадию он назвал в своей работе
"Народным обществом".
занимаемое им пространство считает органически принадлежащим ему одному. Оно
возникает на данной почве и ни на какой другой возникнуть не может. В нем
нет строгого разграничения между живущими и умершими, ибо все связано со
всем узами родства. Относительно того, что есть жизнь и как надлежит
поступать в любой ситуации, все думают примерно одинаково, так что поводов
для спора почти не бывает.
Публики приходило много - думаю, оттого что многим из нас казалось: вот так
обретается прочное сознание твоей укорененности, необходимости - создай
Народное общество или присоединись к нему. (Напомню, дело происходило в 40-е
годы, задолго до появления коммун, где обитали дети-цветы*, до появления
объединяющей всех, кто принадлежит к поколению моих детей, музыки, а также
общих идеалов.) Доктор Редфилд, впрочем, не выносил сентиментальных
восторгов по поводу Народного общества, утверждая, что оно сущий ад для
каждого, кто наделен живым воображением, а также потребностью
экспериментировать и изобретать, - или же неискоренимым ощущением
комического. А все равно я по сей день ловлю себя на грезах, как окажусь
среди сходно думающих людей, и мы будем жить где-нибудь в умеренном климате,
на лесной поляне у озера (идеальное, кстати, место для единорога, желающего
положить голову на колени размечтавшейся девушки). Мой сын Марк помог, в том
числе и деньгами, одной такой коммуне, образовавшейся в Британской Колумбии,
а потом ее описал - читайте его "Экспресс в Лету". (А я в своем "Вербном
воскресенье" заметил, что сыновья обычно пытаются сделать так, чтобы сбылись
неосуществимые планы, которые строила мать, думая об их судьбе. Марк,
однако, постарался, чтобы сбылся отцовский неосуществимый план. И одно время
все у него получалось.)
дом именно в этом районе, вы тем самым сразу же сделаетесь членом местного
Народного общества. И у меня была примерно та же мысль, когда, уволившись из
"Дженерал электрик", я переехал на мыс Код, где прожил двадцать лет (сначала
в Провинстауне, затем в Остервилле и в Барнстейбле). Но родственников у меня
там не было, да к тому же я родом не из англосаксов, не из потомков
мореплавателей или первых переселенцев в заокеанские колонии. А мои идеи,
которые становились известными читающим периодику и книги, обычно никак не
совпадали с идеями моих соседей. И поэтому, прожив рядом с ними два десятка
лет, я остался таким же чужаком, как в день, когда там поселился. (Вскоре
после переезда я предложил соседям, что буду добровольно выполнять
обязанности пожарного, поскольку уже служил пожарным в Альплаусе, штат
Нью-Йорк, неподалеку от Скенектеди. Оказалось, это все равно, как если бы
первокурсником я выразил готовность стать членом клуба йельской элиты "Череп
и кости".)
сколько-нибудь серьезно могу претендовать на то, что принадлежу к тому
образцово-показательному сообществу, которое сложилось у нас в Сагапонэке на
Лонг-Айленде, в тихом нашем поселочке. Пожарное управление просит о
материальной поддержке, прибегая для этого к составленному по всей форме
запросу, который оказался в моем почтовом ящике, - ладно, пошлю им немножко.
Ближайший мой сосед, художник Роберт Дэш похваляется тем, что живая
изгородь, разделяющая наши участки, стала совсем густой - как замечательно,
ничего из-за нее не видно. (Правда, кое-что слышно. Как-то гостивший у меня
Трумен Капоте бродил целый день по двору, разговаривая сам с собой вслух, и
Дэш потом сказал мне, что ему показалось - ко мне приехала тетка, старая
дева со скверным характером.)
парк небоскребов", в свое время напечатанное в "Архитектурном дайджесте". Но
оказалось, эссе написано так плохо, что не возьму в толк, как его
опубликовали. Видимо, меня преследовала неискоренимая фантазия, что все
станет хорошо, если я прибьюсь к какому-нибудь Народному обществу, вот я и
наворочал всякой ерунды. Народное общество - ну просто моя чаша Грааля, и,
здравому смыслу вопреки, я никак не покончу с мечтами, что где-нибудь оно
для меня отыщется. То, что вы читаете, - подборка из "Национального парка
небоскребов", этакое филе кусочками, причем кавычек я нигде не ставил, пусть
потом разбираются в получившейся путанице. Хотя кому какое до этого дело?)
где многие годы жил Э.Б. Уайт*. Он со своей женой Кэтрин, воплощавшие (сразу
чувствовалось) все самое прекрасное, благородное и чарующее, что отличает