Чтение 23–й страницы книги ~VIS VITALIS~

сосуды, а у вас идеальное сгорание, зачем подливать в такой костер.

Следы курицы окончательно исчезли в общей массе. Картошка?.. Аркадий
ткнул огромной двузубой вилкой - готова. Сели есть.
19
День позади. Волнения по поводу картошки, будоражащие мысли, неудача
в борьбе за истину доконали Аркадия, он решил этой ночью отдохнуть.
Взял книгу, которую читал всю жизнь - "Портрет...", раскрыл на
случайном месте и погрузился. Чем она привлекала его, может,
красотой и точностью языка? или остроумием афоризмов? Нет,
художественная сторона его не задевала: он настолько остро впивался
в смысл, что все остальное просто не могло быть замечено. Там же,
где смысл казался ему туманным, он подозревал наркоманию - усыпление
разума. С другими книгами было проще - он читал и откладывал,
получив ясное представление о том, что в них хорошо, что плохо, и
почему привлекательным кажется главный герой. Здесь же, как он ни
старался, не мог понять, чем эта болтовня, пустая, поверхностная,
завораживает его?.. Если же он не понимал, то бился до конца.
Аркадий прочитал страничку и заснул - сидя, скривив шею, и спал так
до трех, потом, проклиная все на свете, согнутый, с застывшим телом
и ледяными ногами, перебрался на топчан, стянул с себя часть одежды
и замер под пледом.
20
Марк этой ночью видит сон. Подходит к дому, его встречает мать,
обнимает... он чувствует ее легкость, сухость, одни кости от нее
остались... Они начинают оживленно, как всегда, о политике, о
Сталине... "Если б отец знал!.." Перешли на жизнь, и тут же спор: не
добиваешься, постоянно в себе... Он чувствует вялость, пытается
шутить, она подступает - "взгляни на жизнь, тебя сомнут и не
оглянутся, как нас в свое время!.." Он не хочет слышать, так много
интересного впереди - идеи, книги, как-нибудь проживу... Она машет
рукой - вылитый отец, тоже "как-нибудь"! Негодный вышел сын, мало
напора, силы... Он молчит, думает - я еще докажу...
Просыпается, кругом тихо, он в незнакомом доме - большая комната,
паркетная пустыня, лунный свет. Почему-то кажется ему - за дверью
стоят. Крадется в ледяную переднюю, ветер свищет в щелях, снег на
полу. Наклоняется, и видит: в замочной скважине глаз! Так и есть -
выследили. Он бесшумно к окну - и там стоят. Сквозит
целеустремленность в лицах, утонувших в воротниках, неизбежность в
острых колючих носах, бескровных узких губах... Пришли за евреями!
Откуда узнали? Дурак, паспорт в кадрах показал? Натягивает брюки,
хватает чемоданчик, с которым приехал... что еще? Лист забыл!
Поднимает лист, прячет на груди, тот ломкий, колючий, но сразу
понял, не сопротивляется. Теперь к балкону, и всеми силами - вверх!
Характерное чувство под ложечкой показало ему, что полетит...
И вдруг на самом краю ужаснулся - как же Аркадий? А разве он... Не
знаю. Но ведь Львович! У Пушкина дядя Львович. Спуститься? Глаз не
пропустит. К тому же напрасно - старик проснется, как всегда
насмешлив, скажет - "зачем мне это, я другой. Сам беги, а я не
такой, я им свой". Не скажет, быть не может... Он почувствовал, что
совсем один.
Сердце отчаянно прозвонило в колокол - и разбудило.
21
Аркадию под утро тоже кое-что приснилось. Едет он в особом вагоне,
плацкартном, немецком, что появились недавно и удивляют удобствами -
салфетки, у каждого свой свет... Но он знает, что кругом те самые...
ну, осужденные, и едем по маршруту, только видимость соблюдаем. С
удобствами, но туда же. На третьей, багажной полке шпана, веселится
уголовный элемент. Рядом с Аркадием женщина, такая милая, он смотрит
- похожа на ту, одну... Они о чем-то начинают разговор, как будто
вспоминают друг друга по мелочам, жестам... Он боится, что за новым
словом обнаружится ошибка, окажется не она, и внутренним движением
подсказывает ей, что говорить. Нет, не подсказывает, а как бы
заранее знает, что она должна сказать. Она улыбается, говорит все,
что он хочет слышать... Он и доволен, и несчастлив - подозревает,
что подстроено им самим - все ее слова!.. И все же радость
пересиливает: каждый ответ так его волнует, что он забывает
сомнения, и знать не хочет, откуда что берется, и кто в конце той
нити...
- Арик!
Этого он не мог предвидеть - забыл, как она его называла, и только
теперь вспомнил. У него больше нет сомнений - она! Он ее снова
нашел, и теперь уж навсегда.
Ее зовут с третьей полки обычным их языком. Он вскакивает, готов
бороться, он крепок был и мог бы продержаться против нескольких. Ну,
минуту, что дальше?.. Выхода нет, сейчас посыплются сверху... мат,
сверкание заточек...
Нет, сверху спустилась на веревочке колбаса, кусок московской,
копченой, твердой, черт его знает, сколько лет не видел. И вот
она... медленно отворачивается от него... замедленная съемка... рука
протягивается к колбасе... Ее за руку хвать и моментально подняли,
там оживление, возня, никакого протеста, негодующих воплей, даже
возгласа...
Он хватает пиджачок и вон из вагона. Ему никто ничего - пожалуйста!
Выходит в тамбур, колеса гремят, земля несется, черная, уходит
из-под ног, убегает, улетает...
Он проснулся - сердцебиение, оттого так бежала, выскальзывала из-под
ног земля. Привычным движением нашарил пузырек. покапал в остатки
чая - по звуку, так было тихо, что все капли сосчитал, выпил залпом
и теперь почувствовал, что мокрый весь. Вытянулся и лежал - не
думал.

Глава десятая

1
Утром забарабанил в дверь Аркадий. Несмотря на бережное отношение к
собственной двери, чужие он не щадил, стучал как милиционер. Марк,
привыкший к деликатным постукиваниям, сначала возмущался, а потом
понял: Аркадий перебарывает свою робость. Перед чужой дверью старик
всегда испытывал сомнения - зачем пришел?.. Вдруг высунется баба,
станет осматривать?.. или возникнет на пороге официальное лицо,
понятые жмутся к стенке... Он был готов ко всему, каждый раз
перескакивал через свой страх, и стук вырывался из-под руки резкий и
грубый.
Картошку с птицей ели холодной и без хлеба, за вчерашним спором
прохлопали магазин. Аркадий молчалив, во рту горечь - сон его убил.
И так ходишь по грани, не хватало еще пятой колонны, в спину,
наповал. Марк после своей ночи тоже вял и рассеян. Не потому что
страшно стало, он легко забывал страх. Его угнетали намеки на что-то
непредвиденное в себе, будто сидишь на гейзере, а он вот-вот... Его
даже счастливые мысли озадачивали - откуда?.. словно кто-то другой
придумал... "Жить в мире с собой...", вспомнил он слова отца,
довольно насмешливо переданные матерью. Она-то была за борьбу,
переделки и постоянное усовершенствование, и внушила это сыну, а
отец повторял свои слабые слова в отчаянии, как заклинание. Будучи
сыном своего отца, Марк невольно мечтал о мире, но как сын своей
матери, придавал этой мечте другой смысл: Мир как господство разума
над случайными силами - сначала пусть победит, а потом уж мир.
- Утром семинар, советую.
- Сегодня Штейн.
- Успеете и к Штейну и на семинар. Придет Шульц, должна быть драка.

2
Знаете ли вы, наблюдали, быть может - чем хуже работают люди, тем
глаже и чище у них полы, а самые бездельники ухитряются сохранять
паркетный блеск даже в химических лабораториях, меняют рабочие столы
на письменные, обкладываются картотеками, одна современней другой...
а в углу у них малюсенький рабочий столик, на нем электроплитка -
здесь заваривают кофе.
На четвертом этаже пола вовсе не было, а лежали каменные
выщербленные плиты, известняк, как на приморском бульваре, и видно,
что никто не болеет за чистоту... Коридор уперся в тупик, пошли
бесконечные комнаты и переходы, в каждом углу что-то гудит и
варится, мерцает и поблескивает, все работает, а не пылится без
дела. И никто на тебя не смотрит, не зовет облегчить душу, не ждет
подвоха - занят собой: кто тянет трубочкой мутную гадость из
пробирки, кто тащит подмышкой кутенка, не иначе как узнать, что
внутри, кто тут же, пристроившись в уголке, чертит мелом на двери -
не мог, стервец, добраться до доски, не дотерпел - вокруг него
толпа, один хлопает по плечу - молодец! другой тянет за рукав -
отойдем... И качаются красивые стрелки импортных приборов, и мечутся
разноцветные зайчики по узким зеркальным шкалам, и пронзительно
надрывается в углу телефон, забытый всеми прибор связи и общения...

Марк шел и видел - здесь каждую секунду что-то происходит, возникают
и рушатся империи, "это говно" - беззастенчиво говорит один, "старое
говно" - уточняет другой, и оба довольны.
Проходы становились все уже, и, наконец, движения не стало: посреди