что-то гортанное, вышел.
дохнула глубоко-глубоко. И принялась набирать телефонный номер.
ночую.
секунд, потом сказала с обезоруживающей улыбкою:
бой, - а ты, выходит - целочка!
ка вынырнула из метро и остановилась, осматриваясь, выискивая подругу, а
та уже махала рукою.
лом для скромного закусона: картошечка, зелень, яблоки, круг тощей кол-
басы. - И ты же их еще кормишь!
выпивка - наша закуска. Водка знаешь сколько сейчас стоит?
как-то с подвохом, и подруга подвох заметила, решила не рисковать:
даже подпихнула нинкину руку с кошельком назад в сумочку.
Ну, который в тельнике.
ресуясь тонкостями знакомства, подобных которому много уже повидали и в
кино, и, главное, в жизни, отъедем, отдалимся, приподнимемся над толпою,
успев только краем глаза заметить, как двое парней с бутылками в карма-
нах, эдакая подмосковная лимит, работяги-демобилизованные, пробираются к
нашим подругам и, постояв с полминуточки, рукопожатиями обменявшись,
вливаются в движение человеческого водоворота, в тот его рукав, который,
вихрясь, течет к широкому перрону, разрезаемому подходящими-отходящими
частыми электричками пикового часа.
вится электропоезд до Загорска. Остановки: Москва-третья, Северянин, Мы-
тищи, Пушкино, далее - по всем пунктам!
пороге сортира, слегка покачивающуюся Нинку полутемным, длиннючим, с
обеих сторон дверьми обставленным коридором общаги, окажемся в комнате
парней и легко, автоматически, безошибочно и уж, конечно, не без тошноты
восстановим сюжет по мизансцене: на одной из кроватей, пыхтя и повизги-
вая, трудятся подруга и снявший тельник рыжий в тельнике, а приятель
его, уткнув голову в объедки-опивки, спит за нечистым столом праведным
сном Ноя.
ли, с нежностью:
лапал, заводил! - но постепенно трезвея, злея, остервеняясь: - Ты! Ф-фа-
вен! Пьянь подзаборная! Ты зачем меня сюда притащил, а?! - колотит по
щекам, приподнимает за волосы и со стуком бросает голову жениха in statu
quo, получая в ответ одно мычание, - все это под аккомпанемент застенных
магнитофонных шлягеров, кроватного скрипа, стонов, хрипов - и, наконец,
отчаявшись, вздернутая, обиженная, хватает плащик, сумочку, распахивает
дверь.
лась? Времени-то! Ночевала б!
поднявшись над подругою. - Он к утру отойдет!
вон, на улицу, в неизвестный городок, и мчится на звук проходящего нев-
дали поезда под редкими фонарями по грязи весенней российской, по лужам,
матерится сквозь зубы, каблучки поцокивают, и в узком непроезжем проулке
натыкается на расставившего страшно-игривые руки пьяного мордоворота.
ку, но, вместо того, чтобы, встав, бежать дальше, хватает ее, поднимает
над головою:
дит по глазам нинкиным, что и впрямь - убьет.
ротом!
танцовывает на краю платформы, ежесекундными взглядами в черноту торопя
электричку. Нинка, вымазанная, замерзшая, сидит скрючившись, поджав но-
ги, сфокусировав глаза на бесконечность, на полуполоманной скамейке.
преисподней вынырнув, является в реве, в скрежете, в скрипе! Нинка, не
вдруг одолев ступор, едва успевает проскочить меж схлопывающимися
дверьми, жадно выкуривает завалявшиеся в сумочке полсигареты, пуская дым
через выбитое тамбурное окошко в холод, в ночь - и входит в вагон, уст-
раивается, где поближе.
лодой, в черном, в странной какой-то на нинкин вкус шапочке: тюбетейке -
не тюбетейке, беретике - не беретике.
третий! Лицо ее размораживается, глаз загорается. Нинка встает, распахи-
вает плащик, решительно одолевает три десятка метров раскачивающегося
заплеванного пола, прыскает по поводу рясы, спускающейся из-под ци-
вильной курточки длинновласого, нагло усаживается прямо напротив и, не
смутясь полуметровой длиной кожаной юбочки, не заботясь (или, наоборот,
заботясь) о произведенном впечатлении, закидывает ногу на ногу.
вспыхнул, не покраснел, не раздражился.
Нинку, подталкивает к атаке:
А я как раз креститься собралась. По телевизору все уговаривают, угова-
ривают. Почти что уговорили!
го! это! ну, это самое! запрещено, да? - и еще выше поддергивает юбочку.
- А жалко. Такой хорошенький. Прям' киноартист.
венно обручальные кольца, сидит у монаха большой старинный перстень:
крупный, прозрачный камень, почти бесцветный, чуть разве фиолетовый,
словно в стакан воды бросили крупицу марганцовки, удерживают почерневшие
от времени серебряные лапки.
щено? - и Нинка забирается на скамейку с ногами, усаживается на спинку:
несжатые коленки как раз напротив монахова лица.
равнодушно, без укоризны, и тупит глаза долу.
уж-жасно люблю трахаться! Такой кайф! Главный кайф на свете. Мне б вот
запретили б или там, не дай, конечно, Бог, болезнь какая - я бы и жить
не стала. Мы ведь все как в тюрьме. А, когда кончаешь, словно небо раз-
мыкается! свет! и ни смерти нету, ни одиночества!
ный, что ли, - и потупляется снова.
то ли очень на это похоже поражается Нинка. - А с ним у вас как? - кива-
ет на неприличное место. - В порядке? Действует? Встает иногда? Ну, -
хихикает Нинка, - по утрам, например. У меня один старичок был, лет под
пятьдесят; так вот: вечером у него когда встанет, а когда и нет; зато по
утрам - как из пушки! Или когда мяса наедитесь? А, может, и он тоже у
вас - монах? И черную шапочку на головке носит? Ох уж я шапочку-то с не-
го бы сняла!..
нельзя.
дом, таким, впрочем, коротким, что Нинка даже засомневалась: не почуди-
лось ли, - и таким яростным, страстным!
нулась к окну, замерла: то ли взгляд-укол вспоминая-переживая, то ли
раздумывая, не пуститься ль вдогон.
дальним и противотуманками, обгоняя поезд, неслась бежевая "девятка".