Чтение 23–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Она танцевала.

Она вела танец.

А наш друг Саша Сахаров, завзятый частушечник, уже горлодранил:

Толя ходит неумыт,

А Сережа чистенький -

Потому Сережа спит

С Дуней на Пречистенке.

Нехорошая кутерьма захлестнула дни.

Розовый полусумрак. С мягких больших плеч Изадоры стекают легкие складки
красноватого шелка.

Есенин сует Почем-Соли четвертаковый детский музыкальный ящичек:

- Крути, Мишук, а я буду кренделя выделывать.

Почем-Соль крутит проволочную ручку. Ящик скрипит "Барыню":

Ба-а-а-рыня, барыня-а!

Сударыня барыня-а!

Скинув лаковые башмаки, босыми ногами на пушистых французских коврах
Есенин "выделывает кренделя".

Дункан смотрит на него влюбленными синими фаянсовыми блюдцами.

- C'est la Russie... ca c'est la Russie...

Ходуном ходят на столе стаканы, расплескивая теплое шампанское.

Вертуном крутятся есенинские желтые пятки.

- Mitschateino!

Есенин останавливается. На побледневшем лбу крупные холодные капли. Глаза
тоже как холодные, почти бесцветные злые капли.

- Изадора, сигарет!

Дункан подает Есенину папиросу.

- Шампань!

И она идет за шампанским.

Есенин выпивает залпом стакан и тут же наливает до краев второй.

Дункан завязывает вокруг его шеи свои нежные и слишком мягкие руки.

На синие фаянсовые блюдца будто проливается чай, разбавленный молоком.

Она шепчет:

- Essenin krepkii!.. Oschegne krepkii.

Таких ночей стало тридцать в месяц.

Как-то я попросил у Изадоры Дункан воды.

- Qu'est-ce que c'est "vodi"?

- L'eau.

- L'eau?

Изадора Дункан говорит, что она забыла, когда последний раз пила "Геаи".

Шампань, коньяк, водка.

В начале зимы Почем-Соль должен был уехать на Кавказ.

Стали обдумывать, как вытащить из Москвы Есенина. Соблазняли и соблазнили
Персией.

На горе, Есенин опоздал к поезду.

Почем-Соль пожертвовал Левой в инженерской фуражке.

После третьего звонка беднягу высадили из вагона с тем, чтобы, захватив
Есенина, догонял вместе с ним вагон в Ростове.

Выбрались они дней через семь.

Из Ростова я получил открытку:

Милый Толя. Черт бы тебя побрал за то, что ты меня вляпал во всю эту
историю.

Во-первых, я в Ростове сижу у Нины и ругаюсь на чем свет стоит.

Вагон ваш, конечно, улетел. Лева достал купе, но в таких купе ездить все
равно, что у турок на колу висеть, да притом я совершенно разуверился во
всех ваших возможностях. Это все за счет твоей молодости и его глупости. В
четверг еду в Тифлис и буду рад, если встречусь с Мишей, тогда конец всем
этим мукам.

Ростов - дрянь невероятная, грязь, слякоть и этот "Сегежа", который
торгуется со всеми из-за 2 копеек. С ним всюду со стыда сгоришь. Привет
Изадоре, Ирме и Илье Ильичу. Я думаю, что у них воздух проветрился теперь и
они, вероятно, уже забыли нас. Ну, да с глаз долой и из сердца вон, плакать,
конечно, не будем.

И дурак же ты, рыжий!

Да и я не умен, что послушался.

Проклятая Персия.

Сергей

А на другой день после получения этого письма заявился обратно в Москву и
Есенин самолично.

В маленький белый вагон туркестанских дорог вошла Вещь.

У Вещи нос искусной формы и мягкие золотистые волосы, губы хорошо
нарисованы яркой масляной краской, а глаза - прозрачной голубой акварелью.
Они недружелюбные, как нежилая нетопленая комната.

Одновременно с большой Вещью в вагоне поселилось множество маленьких
вещей: голубенькие скатерочки, плюшевые коврики, ламбрикенчики, серебряные
ложки, вазочки, пепельницы, флакончики.

Когда Почем-Соль начинал шумно вздыхать, у большой Вещи на носу
собирались сердитые складочки:

- Пожалуйста, осторожней! Ты разобьешь мое баккара.

В таких случаях я не мог удержаться, чтобы не съязвить:

- А пузыречки вовсе не баккара, а Брокара.

До революции была такая фирма парфюмерная.

Вещь собирала губы в мундштучок:

- Конечно, Анатолий Борисович, если вы никогда в жизни не видели хорошего
стекла и фарфора, вы можете так говорить... Вот у вас с Есениным на кроватях
даже простыни бумажные, а у нас в доме кухарка, Анатолий Борисович, на таких
спать постыдилась бы.

И Вещь, продев в иголочное ушко красную нитку, сосредоточенно начинала
вышивать на хрустящем голландском полотне витиеватую монограмму, переплетая
в ней начальные буквы имени Почем-Соли и своего.

В белом вагоне с каждым днем все меньше становилось нашего воздуха.

Вещи выдыхали свой - упрямый, въедливый и пахучий, как земляничное мыло.

У Почем-Соли стали округляться щеки, а мягонький набалдашник на носу -
розоветь и чиновно салиться.

Есенин почти перебрался на Пречистенку.

Изадора Дункан подарила ему золотые часы. Ей казалось, что с часами он
перестанет постоянно куда-то торопиться; не будет бежать от ампировских
кресел, боясь опоздать на какието загадочные встречи и неведомые дела.

У Сергея Тимофеевича Коненкова все человечество разделялось на людей с
часами и людей без часов.

Определяя кого-нибудь, он обычно буркал:

- Этот... с часами.

И мы уже знали, что если речь шла о художнике, то рассуждать дальше о его
талантах было бы незадачливо.

И вот, по странной игре судьбы, у самого что ни на есть племенного
"человека без часов" появились в кармане золотые, с двумя крышками и чуть ли
не от Буре.

Мало того - он при всяком новом человеке стремился непременно раза два
вытянуть их из кармана и, щелкнув тяжелой золотой крышкой, полюбопытствовать
на время.

В остальном часы не сыграли предназначенной им роли.

Есенин так же продолжал бегать от мягких балашовских кресел на неведомые
дела и загадочные несуществующие встречи.

Иногда он прибегал на Богословский с маленьким свертком.

В такие дни лицо его было решительно и серьезно. Звучали каменные слова:

- Окончательно... так ей и сказал: "Изадора, адьо!"

В маленьком свертке Есенин приносил две-три рубашки, пару кальсон и
носки.

На Богословский возвращалось его имущество.

Мы улыбались.

В книжной лавке я сообщал Кожебаткину:

- Сегодня Есенин опять сказал Изадоре:

Адьо! Адьо!

Давай мое белье.

Часа через два после появления Есенина с Пречистенки прибывал швейцар с
письмом. Есенин писал лаконический и непреклонный ответ. Еще через час
нажимал пуговку нашего звонка секретарь Дункан - Илья Ильич Шнейдер.

Наконец, к вечеру являлась сама Изадора.

У нее по-детски припухали губы и на голубых фаянсовых блюдцах сверкали
соленые капли.

Она опускалась на пол около стула, на котором сидел Есенин, обнимала его
ногу и рассыпала по его коленям красную медь своих волос:

- Anhel.

Есенин грубо отталкивал ее сапогом:

- Поди ты к... - и хлестал отборной бранью.

Тогда Изадора улыбалась еще нежнее и еще нежнее произносила:

- Serguei Alexandrovitsh, lublu tibia.

Кончалось всегда одним и тем же.

Эмилия снова собирала сверток с движимым имуществом.