Чтение 23–й страницы книги ~Повесть о смерти и суете~

Отбившись от настойчивых приглашений в каюту златозубой бухарской
еврейки, вдовствующей владелицы популярной бруклинской шашлычной, я выпил
коньяк и спустился на берег. Кроме бесцельности жизни меня угнетало и
подозрение о наступлении той пугающей духовной зрелости, которую порождает
упадок сексуальной силы.

К счастью, в первой же галантерейной лавке на набережной это подозрение
стало быстро рассеиваться по мере того, как я стал расспрашивать продавщицу
об эротически стимулирующих одеколонах. Которые на Бермуде продают без
налогов.

Продавщица была юна, белозуба, смуглокожа и близорука. С тонкой талией,
высокой грудью и низким голосом. Справившись о моих пристрастиях, она
брызнула на салфетку из итальянского флакона и дала мне эту салфетку
понюхать.

Двадцать долларов.

Я попросил более сильное средство с идентичным букетом.

Она брызнула тот же одеколон на собственную грудь и притянула к ней моё
лицо.

Я выразил предположение, что средству нет цены.

Галантерейщица заметила, что цена есть всему и спросила готов ли я
выложить сто долларов за самое эффективное из наличных средств.

Я оказался готов.

Она заперла лавку, опустила шторы, разделась и увлекла меня на
протёртый плюшевый диван за прилавком с тем, чтобы я навсегда уяснил себе,
что ничто не стимулирует сексуальные чувства так основательно, как прямой и
полный половой контакт. Особенно - неистовый и безостановочный. В
парфюмерной лавке на Бермудах. С юной, тонкой и близорукой смуглянкой.
Скрывшись от соотечественников. Под приглушенный шторами плеск океанской
волны...

Плоть обладает, должно быть, собственной памятью, в которую сознание не
вправе и не в силах вносить изменения, потому что из плоти сигнал поступает
в сознание минуя само же сознание. Любое посягательство на эту память только
укрепляет её, и человек, этого не знающий, прибегает туда, откуда убежал.

43. Спазматическое исчезновение из жизни

Хотя ощущения, навеянные галантерейщицей, были сейчас кощунственны,
останавливать их я не сумел бы. А потому и не стал. Единственное - попытался
нащупать в себе кнопку быстрой промотки.

Между тем, полуобернувшись к гробу, Амалия опрыскивала одеколоном уже и
Нателу.

-- Перестань! -- рявкнул я. -- Довольно брызгаться!

В моём организме прокручивалась сцена с обнажённой грудью, к которой
притянула меня смуглянка, но глаза мои видели другое: траурная колонна
впереди застопорилась, и наш с Нателой и Амалией "Додж" вынужден был застыть
на перекрёстке. Это оказалось некстати, поскольку я надеялся, что с быстрой
ездой скорее удастся выкурить из пикапа итальянские пары. А вместе с ними -
из себя - галантерейщицу.

Машины, однако, застряли надолго.

-- Слушай! -- окликнул я Амалию. -- Если верить Занзибару, ты знаешь
дорогу на кладбище. Мы тут застряли, если нет другой дороги.

-- Конечно, есть. Не по шоссе, а задворками, -- сказала Амалия. --
Кортасар как раз и велел мне ехать с мистером Занзибаром другой дорогой. Это
быстрее на полчаса, но Кортасар хотел, чтобы за это время... Я уже сказала
тебе! Надо ехать прямо. Не за ними, а прямо.

-- Да, так лучше, -- сказал я. -- Тем более, что нам - с гробом - не
пристало быть в хвосте. А если приедем на кладбище раньше других, то так
ведь оно и быть должно, а? Идиоты! -- кивнул я на петхаинцев передо мной. --
Каждый норовит попасть на кладбище раньше других! Не догадались пропустить
нас вперёд! Я же не о себе, я о Нателе! Надо же уважить её хотя бы сейчас!

-- Конечно, -- согласилась Амалия. -- Мисс Натела умерла, потому что
была хорошая. У нас говорят - хорошие умирают рано, потому что им тут делать
нечего: никакого удовольствия! Я её очень уважала, но она мне говорила, что
её свои не уважают. А я сейчас жалею, что забыла сказать ей, что очень её
уважаю... Ой! -- и она шлёпнула себя по щеке. -- Я забыла сказать ей ещё
что-то: она ведь меня спросила - кто в Сальвадоре лучший поэт. И я ведь
специально узнавала у Кортасара, но забыла ей сказать. Это у меня от
беременности...

-- А она говорила, что её свои не уважают, да?

-- А что тут сомневаться? Я обмыла её - и никто цента не дал. Она бы
дала, если б могла. Но мне не надо: главное, что она чистая...

Я резко вывернул руль и налёг на газ. Пикап взревел, затрясся и
рванулся вперёд, в узкий боковой пролёт между домами. Бермудская смуглянка
уже тянула меня к плюшевому дивану за прилавок, но, пытаясь выскользнуть из
её объятий и отвлечь себя от неё, я бросил взгляд за плечо, на гроб.

Мне, однако, почудилось, будто Натела лежит в гробу нагая.

Потом вдруг я представил себе, что над нею, очень белой, совершенно
нагая же склонилась смуглокожая Амалия и, притираясь к трупу своим
громоздким плодом, сливает себе на живот из кружки тонкую струю мыльной
воды. Струя сбегает по её животу и растекается по мёртвой Нателиной плоти,
которую Амалия медленно поглаживает скользящей ладонью.

Тотчас же отряхнувшись от этой сцены, я испытал приступ гнетущей вины
перед Нателой за то, что увидел её без покрытия.

Стало стыдно и перед Амалией: она старалась, чтобы Натела ушла туда
чистая, а я осквернил даже её вместе с плодом. Чем же я лучше Занзибара,
который из любопытства готов был трахнуть беременную бабу в синагоге. Хуже -
в пикапе с гробом?! Выложил, подлец, даже деньги, хотя и ноет, будто сидит
без гроша! Нет чтобы подкинуть девушке за её труды перед Нателой! Сам ведь и
сказал он нам с доктором и с Гиви, что Нателу нашу обмывала Амалия.

А они, доктор и Гиви, догадались ли подкинуть ей хотя бы они?! Я вдруг
обрадовался, что нашёл чем отличиться от них и даже покрыть свой стыд перед
Амалией. Вынул из кармана все деньги и протянул ей:

-- Положи себе.

-- Правда? -- засияла она, подвинулась ко мне вплотную и, опершись на
моё колено рукой, поцеловала под ухом. -- Я знала, что ты дашь деньги! Ты
очень хороший!

-- Ерунда, -- сказал я и смутился, тем более что Амалия снова обдала
меня итальянским ароматом.

Потом, повозившись в кошельке, она поднесла мне под нос сложенные в
щёпоть пальцы. Я глянул вниз и догадался, что это кокаин, хотя никогда его
прежде не видел. Испугался и вскинул глаза на ветровое стекло с Христом на
ниточке.

Машина шла по спуску.

-- Сейчас рассыплешь! -- шепнула Амалия. -- Тяни же!

Я запаниковал, но решил подождать, пока "Додж" скатится в подножие
горки.

-- Ну! -- не терпелось Амалии.

"Додж" докатился до намеченной мною черты - и я мощным рывком втянул
порошок в ноздрю. А потом спросил себя:

-- Зачем он мне нужен?

Амалия вернула руку на моё колено и ответила:

-- Я хочу, чтобы тебе стало хорошо.

Машина пошла уже в горку, и мне сразу же стало становиться хорошо:
нарастало состояние бездумности и невесомости. Внутри меня образовался
широкий простор, внушавший странное чувство вседоступности. Всё стало
казаться новым и восхитительным.

"Додж" уже не кашлял и не трясся - жужжал мягко и ровно, как заводная
игрушка. А распятый Христос, подвешенный к зеркальцу, покачивался
беззаботно, как на качелях.

Самое восхитительное случилось с Амалией. Не переставая быть собой, она
незаметно превратилась в благоухающую смуглянку из города Гамильтон. Те же
плавные жесты, тот же низкий голос и - главное - та же первозданная
эротическая бесхитростность.

Она стала говорить мне какие-то бесстыжие, но возбудительные слова, и
я, должно быть, отвечал, поскольку она добавляла ещё что-то. Постоянно
смеялась и льнула ко мне. Я потерял представление о времени. Как и всё вне
меня, оно стало густым. Даже машина пошла медленней. Потом она куда-то
свернула и завязла в пространстве.

В кабине стало темно, как в парфюмерной лавке с опущенными шторами.

Пропали, наконец, и звуки.

В моё расслабленное сознание пробивался только гладкий, пропитанный
одеколоном, шёпот. Он потом оборвался - и я почувствовал на губах прохладную
влагу: острый язык Амалии вонзился в мой рот и затрепыхал в нём, как рыба в
силках. Одновременно с этим её пальцы погрузились в волосы на моей груди, но
выпутались и заторопились вниз.

Язык Амалии выскользнул из моих зубов - и до меня снова донёсся её
неразборчивый шёпот, который тоже стал удаляться вниз. Через какое-то время
он опять прекратился - и в то же самое мгновение я ощутил мучительно сладкое
и пронзительное жжение в нижней части моего уже невесомого туловища. Жжение
нарастало не спеша, но уверенно, хотя колючий язык Амалии был, как и прежде,
прохладен.

В сознании не осталось никакой памяти о мире - лишь знакомое ощущение
близости удушающе спазматического исчезновения из жизни.