плутавшего в степи. Он то терялся из виду, то обнаруживался, становясь
заметным вдали, где одиноко стоял голым столбом.
солдатне за ужином, которого ждали, порешив чуть не связать его насмерть,
так и не произошло. Пожрав без удовольствия, солдатня повалилась спать.
повыскакивали из казармы, решив, что начинается землетрясение, но увидели
лишь разрушенную в щепу будку, под руинами которой отыскали Корнейчука.
Говорить он не мог, а рыгал, выпячивая чудовищно раздутый живот, с петлей на
бычьей шее. Ночью Петр Корнейчук сожрал сколько смог из ротных запасов,
сожрал зиму, сожрал январь, февраль. Но солдаты его не забили, позвав лучше
Хабарова, думая, что сам капитан и забьет, чтобы раз и навсегда отплатить за
тот донос. Однако Хабаров дождался утра и потом повел Петра Корнейчука в
степь. В степи они остановились, постояли, как видела раззадоренная
солдатня, но после Хабаров пошагал в роту, а Петр Корнейчук в ту сторону, к
Долинскому лагерю, куда сам капитан указал ему дорогу, не зная другого
ближайшего места на земле. Возвращался он с тем видом, будто все же солдата
убил, потому к нему побоялись подступиться и пожаловаться, что правды нету.
Он зашел, пряча глаза, в казарму, так что служивые остались во дворе,
побоявшись и заходить следом за ним. А дожидаясь, дождались пальбы. Выстрелы
сотрясали казарму долго, точно таран. Когда все смолкло, в казарму еще долго
не входили. Кто же первый заглянул в канцелярию, тот увидал, что Хабаров
жив. Воздух прокоптила пороховая гарь, а сам Хабаров, лежавший на койке,
весь укрыт был известкой, будто снежком. В потолке же звездились пробоины:
капитан расстрелял пустой потолок.
Скинув ватный матрас, он пластался на крепких железных пружинах, без
воздуха, без небесного света. Вскорости капитан начал взаправду вонять,
оброс бородой и уже забредил, окунаясь все глубже в беспамятство.
Догадавшись, что это не запой, что ротный вздумал уходить из жизни, стали
его кормить силой, будто живодеры. Закатывали рукава, чтобы не замараться.
Потом раздирали капитану рот немытыми ручищами и заливали его всего жидкой
баландой. Кормильцы казались ему интендантами, собравшимися выселить его,
прогнать, и капитан стонал: "Погоди, не трогай... Я вот помру..."
в роту не вернулся. В тот день, в какой прогнал его Хабаров, он решился
уехать от него навечно в Угольпункт. Сел он на дрезину, столковавшись с
вертухаями, чуть ли не сам вертухай, и отправился. Дорогой эти его дружки
стали ругать Хабарова, на которого их поменял Илья в прошлые годы. Тот их
слушал и сам капитана ругал, но вдруг разозлился и принялся защищать
капитана, да так горячо, что посбрасывал всех, кто плохо про Хабарова
говорил, с дрезины, а уже в Степном вырвал кусок рельсов, прекратив по всей
ветке движенье. Уже в Угольпункте, где на него нажаловались искалеченные
вертухаи, Илью пришли сопроводить за тот проступок на гауптвахту. Конвой он
тоже раскидал и чуть не разнес общежитие, так что если бы не уговорил его
комбат, пообещав не брить и разрешив употреблять на гауптвахте водку, то во
всем городишке могло бы произойти крушенье.
доверху картошкой, но гнилой; пакостный ее дух так и ударял из кузова.
Сказали же, что возвращается та самая картошка, какую забрали у роты осенью,
столько, сколько по описи числилось мешков. Известили также, что в полку
сменилась власть. И поставили о старом полковнике в известность, что его
больше в полку нет и будто бы приезжал генерал и навел порядок.
картошки праздничный паек. Капитан заживо гнил в гробу своей канцелярии, не
зная, что наступает новое время. Ему выделили картошки. Картошку эту
затолкали ему в рот, хотели, чтобы жевал, а он ее вытолкал.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Новые времена
умел бояться, разве что терпел да стеснялся, как с той же своей лысиной,
которая грозила ему сверху, что превратит в посмешище. Замещая Победова во
время его болезни, Дегтярь успел свыкнуться с новым для себя местом, наводя
порядок в погоревшем полковом хозяйстве, торопясь успеть к проверке. Федора
Федоровича он ни разу еще в госпитале не навестил и, лишь когда стало
известно, что комполка благополучно выписывают, собрался его проведать с
тягостью, будто ехал к умирающему или сам помирал.
Окружал его ухоженный парк с аллеями и беседками, по глади которого и плыл
госпиталь, будто пароход. В нем поправляли здоровье заслуженные люди, то
есть ветераны, и начальство из областных. Победова уже перевели в палату для
выздоравливающих, потеснив отставного генерала. Этот генерал считал себя
начальником в палате. Он и без того был недоволен, что к нему подселили
какого-то полковника, хотя они с Победовым были одних лет. Он так и влепил
пришедшему Дегтярю: "Генерал-лейтенант Прошкин", отчего Петру Валерьяновичу,
стесняясь, пришлось отдавать честь. Наряженный в махровый халат, генерал
носил его небрежно на плечах, как бурку. Формой же его были, даже в
госпитале, строгая рубаха и штаны с красными лампасами. Он прохаживался по
палате под ручку с черным, наилучшего производства приемником, по которому
без передышки гнали новости - со строек, заводов, полей... Он вслушивался в
них, чуть преклоняя твердую голову, точно бы свихнул шею, и то и дело
вставлял: "А это вот правильно, правильно, это я поддерживаю... Ну куда
глядят, всыпать всем!.. А это вот хорошо, хорошо..." Вещь эта, приемничек,
была дорогой и сама по себе, но все указывало на то, что генерал получил ее
в награду, хоть в юбилей, потому-то и дорожил; не выпуская награду из рук, а
лишь приглушив громкость, начал он со всей серьезностью допрашивать Дегтяря,
точно тот явился к нему докладывать. Дегтярь отчитывался битый час - ну как
было перечить, пускай и отставному? Утолив некую жажду, отставной вымолвил:
"Ну не подкачай, можешь идти". И уселся с шумом, со стрекотом бриться, не
замечая никого вокруг себя. Так что Дегтярю с полковником пришлось
удалиться, чтобы его не тревожить.
полку, хоть стороной от других обо всем знал. "Как со здоровьем?" -
выговорил Петр Валерьянович. И полковник поспешил разболеться. "Дышать не
могу, как схватит, хоть бы проверку эту пережить... Развалили, говнюки, мне
полк, гляди, послетаете у меня уж напоследок..." Дегтярь тогда принялся
виновато докладывать, как и что он делал в отсутствие полковника. Победов
слушал его с холодным довольным видом, ему понравилось, что начштаба все же
явился к нему, терпеливо сносил попреки, то есть не восставал. Ободрившись,
полковник с удовольствием даже перебил его, позволяя себе погрубее одернуть:
"Шляпу-то свою сними, все же в помещении находишься". И начштаба, замявшись
на минуту, снял головной убор. Победов его так и не дослушал, опять оборвал:
"А ты небось уже к моему кабинету примерился? Погоди, я еще сам в нем
маленько посижу. Ты, знаешь, на руках меня носи, тогда погляжу, может, и
получишь полк". - "Федор Федорович, я не понимаю, я всегда, как прикажут..."
- не выдержал Дягтярь. "Как прикажут... Жди от вас благодарности... -
пожаловался полковник ослабшим голосом. - Хоть бы передачку собрали,
позаботились. Другим носят, а у меня в тумбочке ничего нет, стыдно-то как.
Все угощают. Вот и товарищ Прошкин конфету дал. А у вас вот что в душе, знаю
я вас..." Дегтярь встал. "Ты куда?" - нахмурился Федор Федорович. "Поеду в
полк". - "Ну поезжай, поезжай, готовь, я с тебя спрошу... Говорят, ты
Скрипицына оставил? Ну ладно... Передавай диверсанту этому привет, я с ним
еще потолкую, может, прощу". Поднялся, кряхтя. Казенный халат был ему велик,
хотя и пошивом и опрятностью отличался безукоризненными. Поворотившись, он
пошлепал к своей палате и постучался: "Товарищ генерал-лейтенант, разрешите
войти?"
городе был прохладен, светел и свеж. Еще даже торговали арбузами, которые
привозили с южной стороны степи. То был месяц, когда не выпадало ни снега,
ни дождей. Земля высушивалась, как белье на морозе. Вечерами холодало, будто
в город входила на постой зима, зато стоило разойтись дню, как все кругом
согревалось и зима уходила.
успел присвоить себе весь тот порядок, который поторопился навести Петр
Валерьянович, неизвестно для кого стараясь. Сам он отодвинулся в сторону,
казалось, не посторонился, а провалился под землю. Скрипицына,
разжалованного с должности, но остававшегося в полку, упустили из виду, и он
бродил повсюду, похожий на одинокую лошадь. Никто не знал, что за генерал
явится с проверкой, но в те дни о нем всякий прапорщик со знанием, с жаром
рассказывал, будто этого генерала ничем не подкупишь и будто он служит,
опираясь неизвестно на чью силу. Проверялись азиатские округа, полки в
Ташкенте, Ашхабаде, во Фрунзе, откуда уже исходили самые страшные слухи, что
генерал Добычин есть человек новый и беспощадный, какого еще не видывали
войска. Однако ничего от этих слухов не поменялось, и встречала генерала
Добычина такая же Караганда - в сонливых лучах солнца, вся перед зимой
изнеженная.
вылез рослый, вовсе не пожилой, а в самом расцвете сил, красивый, как
серебро, и не почерненный злостью татарин. Может, он и не был татарином, кем
бы он ни был, но слепила его природа с вдохновеньем. Сила запечатлялась во
всем его облике. Тугие глаза, скуластое лицо, сомкнутый крепко рот, и сам он
был жилист да крепок. Он выдавался из тех людей, что окружали его, а
сопровождали генерала угодливые, в какую бы позу ни становились, чинуши. И
это было удивительным зрелищем: казалось, будто волк погоняет перед собой
отару дрожливых овечек. Потому, хоть ничего страшного в самом Добычине не
было, он все же казался страшным, может, и беспощадным. Однако, увидев, что
в командирах полка ходит престарелый человек, Добычин обошелся с полковником
Шилова Юлия
Корнев Павел
Афанасьев Роман
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Шилова Юлия