мне в голову: кто это умудрился выпустить из дома ребенка в
такой поздний час? И в такой холод? Да еще одного, без
провожатого?
полузамерзших детей, и я теперь чувствовал ответственность за
них. На всех детей моей жалости все равно не хватит. И я тут
же выбросил из головы маленькую фигурку внизу лестницы.
собака, которую я завел и назвал тем же именем. Дети, которых
я привел, подозрительно пахли, и я долго не мог успокоить
собаку, объясняя ей, что это никакие не преступники и не
воришки, а несчастные сиротки, каким совсем недавно был и я.
Не знаю, поняла ли Сильва все из того, что я ей нашептывал,
поглаживая ее лобастую голову, но обе девчонки после этих слов
окончательно успокоились, и в их глазах заискивающий и
тревожный взгляд вечно гонимых понемногу растаял и исчез.
в дом. Я зажег свет в комнатах. Сначала в передней, потом в
столовой, а затем уже в гостиной.
ступить в своей мокрой и рваной обуви на начищенный паркет.
Они щурились на хрустальную люстру, отсвечивавшую множеством
огоньков, разглядывали во все глаза старинную мебель красного
дерева, фарфор за стеклом буфета, картины в резных рамах на
стенах, словно видели такое впервые. А может быть, их память
восстановила, узнала обстановку их раннего детства, при
родителях, когда для них такая, а возможно, и лучшая, квартира
была привычным жильем, а вот для меня в ту пору такое казалось
диковинкой. Мы поменялись местами. Только и всего. Извечный
суровый итог войны: горе побежденному.
разуться и оставить все в прихожей. А сам поднялся наверх, в
спальню, поискать какие-нибудь домашние тапочки или, на худой
конец, шерстяные носки, чтобы они не ходили по дому босиком.
Когда я спускался в прихожую, то невольно застыл на верхних
ступенях лестницы.
что им дать обуться, они быстренько сбросили с себя все
тряпье, мокрое и рваное, и стояли на паркете гостиной
совершенно голыми. Белея бледной нечистой кожей, сквозь
которую выпирали ребра на груди и ключицы под тоненькими
шейками. У обеих были худые голенастые, неуклюжие ноги, какие
бывают у девчонок в переходном возрасте. И никаких признаков
грудей. Плоско. Лишь ребра проступают. У старшей ниже пупка
курчавились светлые волосики, у младшей - лишь золотистый
пушок на лобке. А их русые головки были мокрыми от стаявшего
снега, и волосы жалкими жгутиками липли ко лбу и вокруг ушей.
Смотрели на меня, не стесняясь, запрокинув головы - привычно
демонстрировали товар лицом. Как это, вероятно, должны делать,
по их мнению, те, что торгуют своим телом.
обругать самыми последними словами.
сказал я. - Умницы. Сейчас я вас искупаю. Помоетесь горячей
водой с мылом. А когда будем головы мыть, обязательно
зажмурьте глазки, а то мыло будет щипаться. Вот только согрею
воды.
вынули руки из-за спины, и старшая, Ханнелоре. неуловимым
движением скрестила ладони пониже живота, как это делают
обычно женщины, когда их застают голыми.
младшая, Лизелотте.
делала моя мать, когда приходила в возбуждение. - Как это я
забыл, что вы голодны и вас надо в первую очередь накормить.
Марш за мной!
мной. На кухне царил привычный беспорядок: грязная посуда
громоздилась в раковине. На столе было полно хлебных крошек и
объедков. На полу валялось жгутом грязное кухонное полотенце.
не было и в помине) я нашел полбуханки засохшего крошащегося
хлеба, банку рыбных консервов "Лещ в томате" и полкруга
ветчинной колбасы.
По-прежнему нагие, они уселись на табуреты возле кухонного
столика, куда я вывалил в беспорядке все съестные припасы, и
принялись есть, без ножей и вилок, разрывая колбасу и хлеб
руками. Консервы они ели, макая куски хлеба в открытую банку с
густым соусом и вылавливая оттуда пальцами рыбную мякоть.
двоих, и, пока вода грелась, рылся в шкафу, подыскивая среди
своих пижам и рубашек хоть что-нибудь, что пришлось бы впору
моим ночным гостьям.
гремя цепью. Кто-то чужой беспокоил собаку. И беспокоил уже
давно. Кто-то бродил вокруг нашего дома и не уходил. Сильва -
умная собака. Она зря лаять не станет.
колбасы и ломоть хлеба отложили в сторону и даже прикрыли
обрывком газетного листа.
словно извиняясь за то, что они без спросу сами распорядились
моими съестными припасами.
за которым все не унималась Сильва.
вынесли ему поесть.
представив замерзающего на улице мальчика. - Что же вы мне
раньше не сказали?
тоже голодный.
были голыми. Куда им лезть на улицу!
Распахнул дверь на улицу. Сильва, завидев меня, залаяла еще
громче, кидаясь на натянутой цепи к забору.
заснеженной улицы, скорчилась маленькая фигурка, устремив лицо
к освещенным окнам моего дома.
перестала лаять, лишь злобно и недоумевающе скулила.
собаку. Твои сестры ждут тебя!
Ханнелоре. Но он совсем не походил на своих сестер. Они были
светловолосыми, круглолицыми, а он - брюнет, с карими глазами,
худым втянутым лицом и не коротким, а довольно длинным носом,
отчего сильно смахивал на еврея. И первое, о чем я подумал,
разглядывая его, это то, что в те времена, когда я пробирался,
держась за руку ксендза, через весь Каунас до Зеленой горы,
очутись Генрих вместе со мной - еще неизвестно, кто бы из нас
вызвал большее подозрение у литовской полиции, и, уж без
всякого сомнения, нас бы загребли обоих и отвезли в гетто.
дом, и тут же сунули ему кусок колбасы с хлебом, и он стал
жевать, стоя на пороге кухни, и вокруг его рваных башмаков
расползалась по паркету лужа. Он не выразил никакого
удивления, застав своих сестер голыми в чужом доме в
присутствии взрослого мужчины.
на столе, я велел ему тоже раздеться, раз уж он здесь, и
помыться горячей водой и с мылом.
же и тоже догола, совсем не стесняясь девочек. Так же, как они
не стеснялись его.
медальон. Залезая в курившуюся паром ванну, где уже сидели и
плескались в мыльной пене его сестры, Генрих снял через голову
цепочку и протянул мне медальон.
недоумение, обе девочки закивали, а младшая, Лизелотте,
пояснила:
Панов Вадим
Сертаков Виталий
Каргалов Вадим
Посняков Андрей
Каргалов Вадим
Суворов Виктор