Чтение 23–й страницы книги ~Один день Ивана Денисовича~

Только от хорошего дня развеселился Шухов, даже и спать вроде не хочется.

Стелиться Шухову дело простое: одеяльце черноватенькое с матраса содрать,
лечь на матрас (на простыне Шухов не спал, должно, с сорок первого года, как
из дому; ему чудно даже, зачем бабы простынями занимаются, стирка лишняя),
голову -- на подушку стружчатую, ноги -- в телогрейку, сверх одеяла --
бушлат; и: слава тебе, Господи, еще один день прошел!

Спасибо, что не в карцере спать, здесь-то еще можно.

Шухов лег головой к окну, а Алешка на той же вагонке, через ребро доски
от Шухова, -- обратно головой, чтоб ему от лампочки свет доходил. Евангелие
опять читает.

Лампочка от них не так далеко, можно читать и шить даже можно.

Услышал Алешка, как Шухов вслух Бога похвалил, и обернулся.

-- Ведь вот, Иван Денисович, душа-то ваша просится Богу молиться. Почему
ж вы ей воли не даете, а?

Покосился Шухов на Алешку. Глаза, как свечки две, теплятся. Вздохнул.

-- Потому, Алешка, что молитвы те, как заявления, или не доходят, или "в
жалобе отказать".

Перед штабным бараком есть такие ящичка четыре, опечатанные, раз в месяц
их уполномоченный опоражнивает. Многие в те ящички заявления кидают. Ждут,
время считают: вот через два месяца, вот через месяц ответ придет.

А его нету. Или: "отказать".

-- Вот потому, Иван Денисыч, что молились вы мало, плохо, без усердия,
вот потому и не сбылось по молитвам вашим. Молитва должна быть неотступна! И
если будете веру иметь, и скажете этой горе -- перейди! -- перейдет.

Усмехнулся Шухов и еще одну папиросу свернул. Прикурил у эстонца.

-- Брось ты, Алешка, трепаться. Не видал я, чтобы горы ходили. Ну,
признаться, и гор-то самих я не видал. А вы вот на Кавказе всем своим
баптистским клубом молились -- хоть одна перешла?

Тоже горюны: Богу молились, кому они мешали? Всем вкруговую по двадцать
пять сунули. Потому пора теперь такая: двадцать пять, одна мерка.

-- А мы об этом не молились, Денисыч, -- Алешка внушает. Перелез с
евангелием своим к Шухову поближе, к лицу самому. -- Из всего земного и
бренного молиться нам Господь завещал только о хлебе насущном: "Хлеб наш
насущный даждь нам днесь!"

-- Пайку, значит? -- спросил Шухов.

А Алешка свое, глазами уговаривает больше слов и еще рукой за руку
тереблет, поглаживает:

-- Иван Денисыч! Молиться не о том надо, чтобы посылку прислали или чтоб
лишняя порция баланды. Что высоко у людей, то мерзость перед Богом! Молиться
надо о духовном: чтоб Господь с нашего сердца накипь злую снимал...

-- Вот слушай лучше. У нас в поломенской церкви поп...

-- О попе твоем -- не надо! -- Алешка просит, даже лоб от боли
переказился.

-- Нет, ты все ж послушай. -- Шухов на локте поднялся. -- В Поломне,
приходе нашем, богаче попа нет человека. Вот, скажем, зовут крышу крыть, так
с людей по тридцать пять рублей в день берем, а с попа -- сто. И хоть бы
крякнул. Он, поп поломенский, трем бабам в три города алименты платит, а с
четвертой семьей живет. И архиерей областной у него на крючке, лапу жирную
наш поп архиерею дает. И всех других попов, сколько их присылали, выживает,
ни с кем делиться не хочет...

-- Зачем ты мне о попе? Православная церковь от евангелия отошла. Их не
сажают или пять лет дают, потому что вера у них не твердая.

Шухов спокойно смотрел, куря, на Алешкино волнение.

-- Алеша, -- отвел он руку его, надымив баптисту и в лицо. Я ж не против
Бога, понимаешь. В Бога я охотно верю. Только вот не верю я в рай и в ад.
Зачем вы нас за дурачков считаете, рай и ад нам сулите? Вот что мне не
нравится.

Лег Шухов опять на спину, пепел за головой осторожно сбрасывает меж
вагонкой и окном, так чтоб кавторанговы вещи не прожечь. Раздумался, не
слышит, чего там Алешка лопочет.

-- В общем, -- решил он, -- сколько ни молись, а сроку не скинут. Так [от
звонка до звонка] и досидишь.

-- А об этом и молиться не надо! -- ужаснулся Алешка. -- Что' тебе воля?
На воле твоя последняя вера терниями заглохнет! Ты радуйся, что ты в тюрьме!
Здесь тебе есть время о душе подумать! Апостол Павел вот как говорил: "Что
вы плачете и сокрушаете сердце мое? Я не только хочу быть узником, но готов
умереть за имя Господа Иисуса!"

Шухов молча смотрел в потолок. Уж сам он не знал, хотел он воли или нет.
Поначалу-то очень хотел и каждый вечер считал, сколько дней от сроку прошло,
сколько осталось. А потом надоело. А потом проясняться стало, что домой
таких не пускают, гонят в ссылку. И где ему будет житуха лучше -- тут ли,
там -- неведомо.

Только б то и хотелось ему у Бога попросить, чтобы -- домой.

А домой не пустят...

Не врет Алешка, и по его голосу и по глазам его видать, что радый он в
тюрьме сидеть.

-- Вишь, Алешка, -- Шухов ему разъяснил, -- у тебя как-то ладно
получается: Христос тебе сидеть велел, за Христа ты и сел. А я за что сел?
За то, что в сорок первом к войне не приготовились, за это? А я при чем?

-- Что-то второй проверки нет... -- Кильдигс со своей койки заворчал.

-- Да-а! -- отозвался Шухов. -- Это нужно в трубе угольком записать, что
второй проверки нет. -- И зевнул: -- Спать, наверно.

И тут же в утихающем усмиренном бараке услышали грохот болта на внешней
двери. Вбежали из коридора двое, кто валенки относил, и кричат:

-- Вторая проверка!

Тут и надзиратель им вслед:

-- Вы'ходи на ту половину!

А уж кто и спал! Заворчали, задвигались, в валенки ноги суют (в кальсонах
редко кто, в брюках ватных так и спят -- без них под одеяльцем не улежишь,
скоченеешь).

-- Тьфу, проклятые! -- выругался Шухов. Но не очень он сердился, потому
что не заснул еще.

Цезарь высунул руку наверх и положил ему два печенья, два кусочка сахару
и один круглый ломтик колбасы.

-- Спасибо, Цезарь Маркович, -- нагнулся Шухов вниз, в проход. -- А
ну-ка, мешочек ваш дайте мне наверх под голову для безопаски. (Сверху на
ходу не стяпнешь так быстро, да и кто у Шухова искать станет?)

Цезарь передал Шухову наверх свой белый завязанный мешок. Шухов подвалил
его под матрас и еще ждал, пока выгонят больше, чтобы в коридоре на полу
босиком меньше стоять.

Но надзиратель оскалился:

-- А ну, там! в углу!

И Шухов мягко спрыгнул босиком на пол (уж так хорошо его валенки с
портянками на печке стояли -- жалко было их снимать!). Сколько он тапочек
перешил -- все другим, себе не оставил. Да он привычен, дело недолгое.

Тапочки тоже отбирают, у кого найдут днем.

И какие бригады валенки сдали на сушку -- тоже теперь хорошо, кто в
тапочках, а то в портянках одних подвязанных или босиком.

-- Ну! ну! -- рычал надзиратель.

-- Вам дрына, падлы? -- старший барака тут же.

Выперли всех в ту половину барака, последних -- в коридор. Шухов тут и
стал у стеночки, около парашной. Под ногами его пол был мокроват, и ледяно
тянуло низом из сеней.

Выгнали всех -- и еще раз пошел надзиратель и старший барака смотреть --
не спрятался ли кто, не приткнулся ли кто в затемке и спит. Потому что
недосчитаешь -- беда, и пересчитаешь -- беда, опять перепроверка. Обошли,
обошли, вернулись к дверям.

-- Первый, второй, третий, четвертый... -- уж теперь быстро по одному
запускают. Восемнадцатым и Шухов втиснулся. Да бегом к своей вагонке, да на
подпорочку ногу закинул -- шасть! -- и уж наверху.

Ладно. Ноги опять в рукав телогрейки, сверху одеяло, сверху бушлат, спим!
Будут теперь всю ту вторую половину барака в нашу половину перепускать, да
нам-то горюшка нет.

Цезарь вернулся. Спустил ему Шухов мешок.

Алешка вернулся. Неумелец он, всем угождает, а заработать не может.

-- На, Алешка! -- и печенье одно ему отдал. Улыбится Алешка.

-- Спасибо! У вас у самих нет!

-- Е-ешь!

У нас нет, так мы всегда заработаем.

А сам колбасы кусочек -- в рот! Зубами ее! Зубами! Дух мясной! И сок
мясной, настоящий. Туда, в живот, пошел.

И -- нету колбасы.

Остальное, рассудил Шухов, перед разводом.

И укрылся с головой одеяльцем, тонким, немытеньким, уже не прислушиваясь,
как меж вагонок набилось из той половины зэков: ждут, когда их половину
проверят.

Засыпал Шухов, вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много
удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он
закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с
ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И
не заболел, перемогся.

Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый.

Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот
пятьдесят три.

Из-за високосных годов -- три дня лишних набавлялось...

1. Кум -- по-лагерному -- оперуполномоченный.