братьям, чтобы впредь им не вредили,
им Чрево Мбиргга, пусть оставят его Древним,
"Пусть будет так.
покинуть Землю Теней даже ненадолго.
Пауки в Чрево Мбиргга,
не было счета.
тела их, черны были лица их,
вернуться.
был держать свое слово.
ступало неслышно, невидимо было во мраке,
воины в том океане, ни разу не вскрикнув.
жизнь этой ночью.
в полете, видя гибель птенцов.
осталось ничего, что могло бы радоваться утру,
оледенело от ужаса.
омыть лицо и руки.
покарали ослушников своим оружием,
сто лет, и солнце выбелило остовы.
каждого скалился в улыбке смерти,
остался один под небом, один перед гневом богов,
лишился бы он своей победы.
требовал от него своей доли завоеванного.
отныне и вовек не принадлежал ему.
не был тот человеком и воином, не возносил жертвы.
возвести стены из белого камня,
силах остановить Черное Воинство,
оружие.
Воинство свило свои гнезда там, где живут люди,
хлеб Черного Воинства,
Воинстве и проклятии Гзуогуама. Перевод с зигганского В.И.Сорохтина.
Материалы и исследования по истории и этнографии Опайлзигг, выпуск 1.
которых я доселе попросту не подозревал, хотя и пребывал в уверенности,
что по крайней мере в столице-то не заплутаю. Иногда мы спускались в
канавы самого подозрительного вида, где еще недавно бурлили потоки
нечистот и могли водиться приблудные вауу. Из канав так же непредсказуемо
ныряли в непролазный на первый взгляд кустарник, по концентрации шипов на
единицу пространства напоминавший колючую проволоку вокруг какой-нибудь
запретной зоны. Проводница моя, однако же, ухитрялась находить в этой
"линии Маннергейма" вполне безопасную тропку, и если я все же оставлял на
железных крючковатых остриях клочья жреческой накидки и собственной шкуры,
то главным образом по своей неуклюжести. "Куда мы идем?" - спрашивал я
шепотом каждые полчаса. "Сейчас, сейчас..." - отмахивалась Оанууг, не
выпуская моей руки, и я умолкал, послушно и тупо следуя за ней, будто слон
за погонщиком. Где-то совсем рядом слышалось едва различимое шуршание, как
если бы кто-то двигался параллельно нам и, возможно, даже сопровождал нас.
Что же до меня, то я производил шуму никак не меньше упомянутого слона.
Моя подготовка бодикипера здесь не годилась ни к черту. Я и не стремился
особенно скрывать свое присутствие. Во всяком случае, никто от меня ничего
такого не требовал... Город кончился, и мы, не покидая кустарников и
канав, без перехода очутились в чистом поле, а неподалеку маячили горы.
Каменные клыки торчали из травы, словно авангардистские статуи - безликие,
бестелые, но всем своим обликом излучавшие невнятную угрозу каждому, кто
посягнет на их покой. Оанууг легкой тенью скользила между истуканов, они
были просто вехами на ее пути. "Куда мы идем?" - без особой надежды
спросил я в сотый раз. "Уже близко", - сказала она. И в самом деле, степи
как таковой уже не было, а начинался настоящий лес. Только не деревья
стояли в нем, а во множестве все те же уродливые, издевательски
выламывающиеся в магическом танце каменные фигуры. Мне уже мерещились
прищуренные глаза, ухмыляющиеся безгубые рты, брезгливо наморщенные носы.
Музей древних идолов, капище под открытым небом, кунсткамера... Даже трава
здесь не росла, чахла в соседстве с этими монстрами. Мне снова
померещилось чужое движение где-то рядом, я сторожко стрельнул глазами по
сторонам - никого. Только высоко-высоко, в полной недосягаемости, на самой
макушке исключительно уродливого болвана, ясно вычерченный на фоне
темнеющего вечернего неба, в тоскливом оцепенении, с поджатыми лапами,
сидел одинокий вауу...
ее напряженному, заострившемуся лицу сползали струйки пота. И одиночество
оборвалось тоже - мы брели в окружении таких же серых бесформенных фигур,
похожих на неприкаянные души. Лишь по едва приметным очертаниям тел, по
случайному, особенной мягкости жесту можно было определить, что все они -
женщины. Казалось, каждая из них двигалась своим, независимым от прочих
маршрутом и вообще была безразлична к присутствию посторонних. Но
явственно ощущался некий центр, этакий магнит, и серые тени блуждали по
силовым линиям, не имея ни воли, ни желания вырваться за их пределы.
Незаметно стемнело, но никто не возжигал факелов, и мы продолжали эти
скитания - молча, отчужденно. Я глядел на Оанууг, а она куда-то в пустоту,
а может быть - в самое себя. В воздухе витало скрытое, непонятное
напряжение, хотя не производилось ни единого звука, и очевидно было, что я
чудом попал на тайный ритуал, о котором не мог даже подозревать, о котором
вообще не знал никто из обитателей дворца Эйолияме, а может быть - и никто
из мужчин. Ибо кому могла прийти в голову нелепая мысль, что женщины, эта
полутварь, полускотина, способны учреждать и соблюдать собственные, да к
тому же и тайные ритуалы? Зато, наконец, становилось ясно, отчего
зигганские женщины, вопреки отведенной им роли в общественном устройстве,
все же не производят впечатления затурканных, а, напротив, даже наделены
даром стихосложения - если судить хотя бы по дочери нищего гончара
Оанууг... Я споткнулся обо что-то мягкое. Небрежно скомканная серая
накидка. Рядом - еще одна. И тут же поперек дороги, безвольно понурившись,
едва волоча ноги, прошла нагая женщина. Я открыл рот, чтобы спросить, что
это значит, но Оанууг опередила меня, коротко и сильно сжав мою руку.
Потом вяло, превозмогая себя, подняла руки, неловко раздернула поясок
своего облачения, и вышагнула из него. Волосы сухими мертвыми колосьями
рассыпались по опущенным плечам...
сумерки, воздух наэлектризовывался, и я не удивился бы, разрядись вдруг у