Меркурин споткнулся. Поглядел в недоумении. Что, прогоняет его от себя епископ?
Ульфила улыбнулся ему, но не было в той улыбке ни теплоты, ни сердечности, как прежде. Так, тень какая-то, а не улыбка. Даже не по себе сделалось Меркурину. Поежился, переступил с ноги на ногу.
– Ступай к отцу, – велел Ульфила. – Покажись ему, что жив. Небось, оплакал тебя уже.
– Станет он по мне плакать, – проворчал Меркурин, опустив златокудрую голову.
– Он отец тебе, – сказал Ульфила. Страшноватая мертвая улыбка исчезла с его лица, и он снова стал таким, каким был все эти месяцы: холодным, каменным.
– А после что? – решился спросить Меркурин. – Потом я могу к тебе вернуться?
Ульфила пожал плечами и повернулся, чтобы идти в свою деревню.
– Как хочешь, – пробормотал он.
Из «меньших готов» Силена первым Ульфилу увидел. И не потому, что каким-то там особенным был или благодать его осенила – просто на крыше сидел, к зиме латал, вот и увидел издалека, как идет знакомый человек. С крыши, не торопясь, спустился. Не в юношеских уж летах Силена, чтобы бегать.
И к своему епископу двинулся.
Ульфила остановился.
Рукотворным раем предстала ему эта деревенька, в горах затерянная. Все здесь было тихо и благолепно, истинная гавань для растерзанного сердца. И Силена навстречу идет, широкоплечий, как богатырь, мозолистые руки в смоле, – уютный, домашний.
У иных душа как огонь: прикоснешься – обожжешься. Атанарих таков был. У других – как вода родниковая, утолит жажду, остудит жар. А у Силены душа была как теплое одеяло: завернись и отдыхай, пузыри пускай и благодари Бога за то, что чудо такое сотворил и на землю послал нам в утешение.
Подошел Силена к Ульфиле, улыбнулся во весь рот как ни в чем не бывало, облапил и к себе притиснул. После долго руки от плаща ульфилиного отдирал – приклеились.
– Видишь, как прилепился я к тебе, – радостно говорил при этом Силена. – Где только носило вас с Меркурином Авдеевым? Мы тут не знали, что и думать. Больше года никаких вестей. – И вдруг покраснел и глаза потупил. – Служить-то некому было…
Ульфила смотрел на него, точно издалека.
– Хорошо-то как, что вернулся ты, – продолжал Силена, – а то я читать-то не умею. Все больше на память говорить приходилось. А память, как и все, что от человека, – несовершенна. Тут и до ошибки недалеко. И советы, как ты, давать не умею…
И совсем растерявшись, руками развел:
– Теперь вот два епископа в одной деревне…
Постепенно подробности проступили. Христианская община на то и называется таковой, что нужен ей пастырь. Ульфила, уходя к Фритигерну, обещал вскорости вернуться, да с тем и сгинул. Обстоятельства ли его заставили, погиб ли в пути, но жить без причастия и без напутственного слова ульфилины «меньшие готы» не собирались.
На сходках посудачили, покричали и сошлись на одном: нужен епископ. И не пришлый какой-нибудь, а свой. Насели на Силену: ты дольше всех трудом этим занимался, тебе и епископом быть.
Долго уламывали дьякона и наконец погнали его в Новы, к Урзакию.
У Урзакия же, на удачу, неугомонный Евномий гостил; так вдвоем и слепили из Силены епископа.
Евномий, по обыкновению своему, экзаменовать готского дьякона вздумал. Мудреные вопросы ему задавать. Силена отчаянно потел и страдал: как бы ему перед ученейшим Евномием не опозориться. Урзакий в соседней комнате от смеха давился, тайком разговор их слушая.
И вопросил, наконец, Евномий, глядя на Силену пристально и строго:
– Ну хорошо, Силена. Скажи мне, како мыслишь: Дух Святой от кого исходит – от Отца или от Отца и Сына?
И брякнул Силена-гот, от отчаяния дерзким став:
– Не моего ума это дело. От кого надо, от того и исходит!
Евномий нахмурился, видимость задумчивости показал. На самом же деле от души любовался он этим Силеной, который знал, что Бог есть Бог, а в подробности не входил.
Долгое молчание истомило Силену. Взмолился:
– Либо делайте, что собирались, либо прочь меня гоните, но только мучительство это оставьте!
– Да как же мы тебя прогоним? – спросил Евномий удивленно. Бровь изящно дугой изогнул.
– Да как?.. – проворчал Силена, ибо видел, что все пропало: и здесь опозорился, и перед общиной стыдно. – Взашей… – И прибавил: – Мне тоже хворобы меньше будет.
Не хотел Силена епископом становиться. Нагляделся уж на Ульфилу, спасибо. Того заботы порой выше головы погребали.
Тут Евномий улыбнулся.
– Ведь ты вези, Силена?
– Наполовину, – сказал Силена.
– Чтобы всех нас перерезать, и половины гота хватит, – сказал Евномий, усмехаясь. – Вон что твои вези по всей Фракии творят. Стонами Дунай полнится. Обидишь тебя, а ты…
Шутка пришлась очень некстати. Силена побагровел, как свекла, запыхтел, кулаки стиснул.
– Нам Ульфила завещал в мире жить, – угрожающе сказал он.
Евномий платочком обмахнулся.
– Да будет тебе, – сказал он, ничуть не испугавшись. – Это я к слову сказал. Веруешь ты правильно, так что народ свой вести достоин.
Напоследок угостил одной из своих проповедей. Говорил Евномий превосходно, блистал остроумием, легко порхал с мысли на мысль, как бабочка с цветка на цветок. И, как всегда, был неожидан, блестящ, оригинален. Слушая, Силена едва не расплакался при мысли о собственном несовершенстве.
Кое-что из речей Евномия запомнил и в первое время довольствовался этим. Человек Силена был усердный, честный и практический, поэтому очень быстро с евномиевых идей перешел в своих проповедях на рассуждения о сроках сева и о том, что негоже из-за межевого камня морды македоновским квасить, как то кое за кем замечено было.
В общем, «меньшие готы» довольны были своим епископом, хотя, конечно, по Ульфиле скучали.
И вот стоит Силена перед Ульфилой и моргает в смущении. Не знает, как Ульфила к самовольству такому отнесется.
Ульфилу же, похоже, история эта даже не заинтересовала должным образом.
– Ты все правильно сделал, – сказал он. Прикрыл на секунду глаза, перевел дыхание. – Я спать хочу, Силена.
Силена Ульфилу домой отвел, молока ему дал и спать уложил, заботливо закутав.
Как дитя малое стал суровый готский пастырь, лицом истончал, скулы и нос заострились. Диковатый желтый свет в глазах погас. Что такого видели эти глаза, что в них такая боль засела?
И ведь не спросишь. Промолчит или так отбреет – сам не рад будешь.
А пусть бы и отбрил. Хоть убедиться, по крайней мере, что прежний Ульфила это, а не тень его.
Повздыхал Силена тихонько и снова полез крышу чинить.
* * *
Осенью 377 года император Валент наконец решился расстаться с теплой Антиохией и ее целебными источниками и медленно двинулся на запад – куда призывал его долг.
Ехать не хотелось, ибо чувствовал: не распутать ему того клубка, что во Фракии сплелся. Военачальники римские осторожничают, а если проявляют отвагу, то и гибнут на месте. И варвары повсюду – везеготы Фритигерна, остроготы Алатея, аланы Сафрака. А еще наскакивают более мелкие племена того же языка со своими предводителями. И местные разбойники.
По последним донесениям, аланы Сафрака нашли общий язык даже с этими нелюдями, с гуннами, так что среди нападающих на ромейские селения нет-нет да мелькнет страшная раскосая рожа, обезображенная шрамами.
Это уже в голове не укладывалось. Ведь готы бежали от этих самых гуннов, как от чумы. Сами рассказывали, будто гунны эти демоны или зверочеловеки, но отнюдь не люди. И вот – делят с ними еду и все опасности и радости грабительских набегов.
В Константинополе Валент остановился передохнуть. Дело предстояло ему нешуточное: над дикими полчищами блестящую победу одержать. Такую, чтоб другие владыки от зависти съежились и в росте умалились.
Собственно, Валент собирался спасти свой мир от Апокалипсиса, не больше не меньше, ибо варварское нашествие такой сокрушительной силы рассматривалось в Империи не иначе, как конец света.
Но передохнуть ему толком не дали. Едва только прибыл в Восточную столицу, как константинопольский плебс – на радостях, что ли? – бунт устроил.
Это отравило Валенту одно торжественное событие, а именно: приняв на себя роль избавителя Империи, государь решился окреститься в ту самую веру, которую провозглашал и насаждал повсеместно. Смешно сказать: грабитель Фритигерн христианин, а он, император, еще нет.
Был нанесен визит патриарху. Пока разговаривали епископ и император, за прочными стенами базилики бушевала толпа. Требовали, во-первых, хлеба, а, во-вторых, зрелищ. Предотвратить конец света никто не требовал, ибо не было в Константинополе пострадавших от нашествия.
Патриарх намерение Валента одобрил и императора окрестил. Впоследствии же хвалился, будто свет на лике Валента видел и багровый отблеск рока на челе его и что по вдохновению свыше окунул его императорское величество в купель, так что не почил тот без креста. А ведь запросто могло случиться и так, что ушел бы Валент из жизни некрещеным, как часто случается с теми, кто откладывает крещение до последнего.
На самом же деле – какие там роковые отблески на лице Валента, рубленом, солдатском? Видел епископ константинопольский перед собою насмерть перепуганного человека, который ужасался последствиям принятого некогда решения допустить везеготов в пределы Империи.
Валент честно старался быть государем; но выше головы, как известно, не прыгнешь. Что советников своих колесовал – то не помогло. Ну, самую малость, может быть. Одна надежда только и оставалась – в бою варваров разбить.
А поскольку трусил Валент, то в базилику побежал и на колени бухнулся: видишь, Господи, какой я хороший? Так помоги же мне.
– Поможет, поможет, – успокаивал Валента патриарх. – Теперь уж точно.
И поцеловал император патриарху руку, а тот благословил его и вдруг, расчувствовавшись, обнял – и заплакали оба.
После того император перебрался на свою загородную виллу и велел военачальникам своим, над которыми главным был поставлен комит Себастьян, устроить смотр войскам.
Вид легионов, сотрясающих мерной поступью окрестности государевой виллы, действовал успокаивающе. Ибо покуда вознесены в небо орлы легионов, стоит Империя.
Пыль клубилась столбом; горели на солнце шлемы, щиты, кирасы; горделиво возносились в лазурные выси золотые сигна и аквила центурий и легионов. Выли трубы. Под волчьими шкурами обильно потели трубачи-буккинаторы.
И говорил со своими войсками император, расхваливая их доблесть. Заискивал и льстил без меры. Руку к сердцу прижимал, а сам в глаза засматривал: мол, как, не подведете императора своего? Уж постарайтесь, ребятушки. Чтобы искренность речей своих подтвердить, выдал двойное жалованье (казну разорил; заодно и плебс наказал, лишил хлеба и зрелищ).
Затем приказ по войскам зачитан был от имени его императорского величества Валента. Суть приказа сводилась к призыву: «Вперед, на врага!». Размечем кости готские, да послужат удобрением полям нашим.
И двинулись легионы во главе с Себастьяном во Фракию – врага крушить. Император же следом ехал. По дороге еще несколько раз застревал. Все дела у него находились в разных городах.
Зыков Виталий
Перумов Ник
Лукин Евгений
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Махров Алексей