Куда надо? -- спросил шофер, приятный юноша со смазанным подбородком
дегенерата. -- Гостиница "Советская". Он задумался, и машина дважды -- разз!
разз! -- ухнула в глубокие ямы на дороге, потом сказал торжественно: --
"Советская"... "Советская"... А где это? -- Сначала поедем по
Красноармейской, потом по Краснокурсантской, затем по Красногвардейской
повернем на Краснонролетрскую, заедем на Красноказарменную, пересечем
Краснобогатырскую, развернемся на Красной площади, спустимся оттуда на
Красносоветскую, а там уж рукой подать -- просто "Советская". Понял? --
Понял, -- кивнул шофер. -- Но не совсем... -- Тогда езжай прямо, мудак, --
подсказал я душевно. Машина снова провалилась в канаву, чуть не сбила в
кромешной мгле дощатый тамбур, вильнула задом по наледи и затрусила вперед.
-- Всетаки дороги у нас говно, -- удивленно поделился со мною шофер. --
Бардак всюду... В его вялом подбородке понятого не было гнева, злости.
Бардак был стихией, частью природы. -- А почему портрет Сталина возишь? --
спросил я. -- Ха! Вождь настоящий... при нем порядок был! У меня чуток
потеплело на душе, я его пожалел, недоумка. Налево подсказал поворот на
улице Расковой. -- Теперь направо теперь в этот проезд... -- Сюда нельзя, --
робко заметил шофер. -- "Кирпич". -- Поворачивай, я тебе сказал! Мне можно.
А теперь тормози. -- Уже приехали? А вы наговорили!.. Я протянул ему рубль
и, открывая дверь, сказал: -- Теперь напряги свои куриные мозги и постарайся
запомнить, что тебе сказал человенк, хорошо знавший Сталина. Если бы Пахан
воскрес и начал восстанавливать порядок, которого тебе не хватает, он бы
первыми расстрелял тех, кто возит на стекле его портрет. -- Почему? --
испуганно затряс мятым подбородком парень. -- А ты подумай, дурень! Порядок
стоит на дисциплине... Бедные слабоумные. Никак они не могут усвоить, что
светлое здание людской гармонии, вершина человеческих отношений -- пирамида
тотальной власти -- давит своим прекрасным величием не "левых" и не
"правых", не своих и не чужих. Она уничтожает самодеятельность. Религия этой
величавой системы -- послушание. Когда будет надо, те, кому полагается,
сообщат всем, кого касается, меру их протеста и степень их восторга. Кто
этого не понимает, превращается в нашего деревенского дурачка Ануфрия,
который бегал по улице, захлебываясь восторженным криком: "Да здравствуют
Ленин, Троцкий и Бойко! ". Ленин был пророк революции, Троцкий -- первый
апостол, а Бойко -- наш сельский милиционер. Всем нравилось. Но потом
Троцкий оказался злейшим врагом нашей партии, нашего народа, нашего
государства и нашего вождя. А объяснить это кретину Ануфрию было невозможно,
он не понимал не только законов классовой борьбы, он имя свое толком
запомнить не мог. И тем вынудил одного из трех своих святителей -- Бойко --
отвезти его в районное ГПУ. Мы, мальчишки, бежали за телегой, а Ануфрий,
стоя, как Цезарь на колеснице, счастливо взывал к нам: "Да здравствуют
Ленин, Троцкий и Бойко! ". Правивший лошадью Бойко бросал вожжи и в середине
фразы зажимал идиоту рот, чтобы он не мог своими антисоветскими призывами
растлить наши чистые души пионеров. Той же ночью, без лишней бюрократической
волокиты и корыстного судейского крючкотворства, Ануфрия задушили в подвале
уздечкой, и Бойко, искренне горюя о своем умолкнувшем трубадуре, закопал его
у ограды старого кладбища. Но спираль судьбы еще не дописала свой
причудливый виток, и в тридцать седьмом году понудила милиционера Бойко
отколотить на свадьбе рыжего пьяницу и вора Прыжова, сельсоветовского
писаря, который наутро, мучаясь от побоев, похмелья и избытка грамотности,
сообщил в НКВД, что лично видел, как Бойко горько плакал, узнав о казни
матерого троцкиста Ануфрия Беспрозванного, незаконнорожденного подкулачника,
симулировавшего душевную болезнь для успешного ведения злостной
антисоветской пропаганды. За Бойко даже не приехали, а просто вызвали в
район. Через неделю вернули лошадь с телегой. Казалось бы -- все? Хватит? Но
причудам судьбы присуща тайная потребность в завершенности рисунка. Во время
войны немцы стояли в нашей деревне неделю. Этого времени им хватило на то,
чтобы сожрать всех кур, повесить колченогого председателя колхоза --
большевика -- и назначить старостой Прыжова. Поэтому, когда немцев вышибли,
навстречу нашим войскам неслась, опережая собственный визг, вдова
милиционера Бойко с рассказом о предательстве Прыжова. Пришлось и Прыжова
взять к ногтю. Наш нормальный советский ЮС ТАЛЬОНИС -- око за око, каку за
сраку. Кто знает, кто может объяснить, зачем судьбе понадобились такие
гомеровские ходы в нищем пьяном становище диких землепашцев. Чтобы на
сельсовете висел сейчас алый транспарант с именем единственным, светлым, без
всяких примазавшихся мазуриков "ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВЕЛИКИЙ ЛЕНИН". И точка. Я
стучал монетой в витринное стекло рядом с дверью -- тайный лаз, реальный
вход в запертую гостиницу, и пытался вспомнить что объединило в моем
воспаленном мозгу Ленина на сельсовете и Сталина под лобовым стеклом? И из
сумятицы скошенных подбородков, толстых рук, зажимающих вопящие рты,
извивающихся уздечек, глубоких ям на дороге -- может быть, раскопанных
забытых могил? -- из тоски и угрозы мартовской грозы вздымалось что-то
страшное, безнадежное, отвратительное...... Магнуст. Способный парень. На
все. Маленький. Его мало. Но он быстрый. Посмотрим. Мы еще посмотрим, кто
быстрей. Над нами нет судей. И тебе, Магнуст, им не быть. Ты хочешь в театре
теней устроить всамделишное кровопускание? Ну, что ж -- это ведь не я тебя
сыскал, ты сам меня нашел... -- Открывай, Ковшук! Это я пришел!
белое толстое лицо Магнустовой судьбы, простое и неумолимо-безжизненное.
Лицо смотрело на меня равнодушно, нелепые брови толщиной в усы не
приподнялись ни на волосок. А ведь он узнал меня сразу запоминать людей
навсегда и узнавать их сразу было его профессией, и ошибиться он не имел
возможности. Губы еле заметно шевельнулись, и я готов был поклясться всем
проклятым на свете, что лицо шепнуло: "Всетаки ты пришел". Да, я пришел к
тебе, Ковшук, открывай, неси мне навстречу свое невероятное лицо ангела
смерти. Вылезай из-за порога, старый топор, чуть ржавый, а все равно --
вечно навостренный. Топор мотнул головой направо -- иди к дверям! Щелкнула
бронзовая щеколда, подалась навстречу громадная дверь, нырнул я в
спасительную теплынь тамбура, подхватил меня калориферный суховей, помчал в
фиолетовый полусвет вестибюля навстречу адмиралу Ковшуку. О счастье
мимикрии, волшебство перевоплощений! Черное сукно мундира, желтые галуны,
золотое шитье фуражки! Адмирал флота Швейцарии! Бездумные пенители моря,
разве кто-нибудь из вас слышал такой гул волн людского океана, что плещется
у ног Ковшука, полнейшего контр-адмирала? Ведом ли вам соленый ветер порока,
носящийся быстрыми смерчами по углам его гавани? А ярость абордажных схваток
у дверей ресторана? Сокровища Флинта, отнятые чаевыми у напуганных
посетителей? Неслыханные материки и острова, открытые в меновой фарцовке с
доверчивыми туземцами, приплывшими на черных пирогах гостевых "Волг"!
Гидрографические исследования в мраморном сортире... Друг мой Ковшук,
соратник мой и продолжатель дела Ушакова и Нахимова, я пришел к тебе
побалакать маленько, дорогой мой антиадмирал, наставник мой и учитель,
товарищ старший швейцар. Не хмурь строго свои усиные брови, не томи
отчужденностью сомкнутых несуществующих губ, не дави мрачной вислостью
мясных бледных брыл! Ты ведь старый, умный и злой, ты ведь знаешь: дело не в
том, что ты Ковшук, а я Хваткин, что много лет мы не виделись, что ты
швейцарский адмирал, а я профессор бесправия, что мы, наконец, оба патриоты,
товарищи по партии и советские люди. Мы ведь, Ковшук, кромешники. Мы с
тобой, Семен, опричники -- и от этого никуда не денешься. Мы вроде муравьев
или пчел -- у нас воля, разум и цель одни. Вроде бы каждый в отдельности,
сам за себя, а у муравейника или роя задача общая -- выжить. Мы живем
сообща, если умираем -- порознь. -- Да, наверное... -- ответил на мои мысли
Ковшук. А я хлопнул его по плечу и предложил: -- Ты, Сеня, смотри на меня,
как на пенициллиновую плесень, -- вроде бы противно, однако очень полезно.
Он важно кивнул своим адмиральским фургоном и повел в маленькую комнатку за
гардеробом. И остальной адмиралитет -- гардеробщики, придверники и сортирные
дядьки, славные лысые красавцы, швейцарские гвардейцы -- смотрел на меня
искоса, с уважением и опаской, поскольку вел меня к себе в боевую рубку, в
их грешная грешных, сам старший контр-адмирал. Ох уж эта мне швейцарская
конфедерация! Запомнят меня, к сожалению, эти суки хорошо -- как
сфотографируют. Это ж все наш люд: пенсионный, запасной и уволенный по
аморалке. Да выхода другого у меня все равно не было. Не было у меня времени
для конспиративных встреч с Семеном -- мой зятек Магнуст выглядел очень
быстрым парнем. В боевой рубке кипела работа, готовились к ночному штурму.
Осанистый, похожий на кардинала швейцар и юркий чернявый официант из
ресторана делали "сливки". Вершина винодельческого гения, ослепительная
вспышка алкогольного мэнифакчуринга -- вот что такое "сливки". Из всех
рюмок, стопок, бокалов, стаканов, фужеров, бутылок все недопитое за
столиками огромного ресторана сейчас сливали в цинковый бак. В нем бурлили
струи сухого вина, выдохшегося шампанского, сгустки ликеров, бессильный
отстой коктейлей, тяжелая жижа дрянных портвейнов и керосиновая радуга
опилочной водки. Туда же -- кружка коричневого сиропа из пережженного сахара
и бутылка технического спирта. Просим, "сливки" готовы! Что вы любите?
Мускат южнобережный? Шампанское "брют"? Кофейный ликер или мараскин? Рижский
бальзам или кальвадос? Джин-фис? Виски? Что еще пьют настоящие мужчины и
женщины, любители сладкой жизни, прожигатели, моты, весельчаки, ночные
гуляки? Все это вы можете получить -- стакан за два рубля -- у адмирала,
когда начнете после полуночи валом ломиться в его окошко, поскольку во всем
огромном городе даже за миллион нельзя купить бутылку нормальной выпивки.
Тогда и "сливки" из адмиральских подвалов урожая 1979 года тоже очень хорошо
пойдут. -- Ступайте, ребятушки, я тут сам закончу, -- отпустил своих
подручных виноделов Ковшук. Только крикнул вслед кардиналу: -- Степа, возьми
еще залуненчиков, щас пьянь с ресторана повалит, сучек своих начнет
баловать! Кардинал Степа солидно кивнул, а Ковшук заботливо напомнил: -- Ты
эти тюльпанчики дешевле, чем по трешке, не сдавай, они и до завтра
постоят... Захлопнулась дверь, и мы долго молча смотрели друг на друга. Не
знаю, что уж там мог высмотреть Ковшук в моей костистой роже, но мне
показалось, что его курьезные усы, приклеенные Создателем над глазами,
горестно приспущены. А глаз не видать -- утонули в одутловатых буграх
отечной белой морды. -- Как говорится, друзья встречаются вновь, -- тяжело
сказал Ковшук. -- И так говорится тоже, -- кивнул я. -- Хотя, если по
справедливости, надо сказать: встреча учителя и ученика... -- Какой я тебе
Корнев Павел
Маккефри Энн
Андреев Николай
Посняков Андрей
Лукин Евгений
Орлов Алекс