Чтение 23–й страницы книги ~Негодяй их Сефле~

когда они еще не умели проситься на улицу. Он мог неделями возиться с ними и
никогда не раздражался.

-- Так, так.

-- И ни разу в жизни он не позволил себе ударить ребенка. Даже когда
они были маленькие.

Мартин Бек частенько себе это позволял, особенно когда они были
маленькие.

-- Значит, никаких неприятностей по службе у него быть не могло?

-- Нет. Я уже сказала вам, что он почти никогда не говорил с нами о
своей работе. Но я просто-напросто не верю в эти россказни. Вы, наверное,
ошиблись.

-- Но ведь были у него какие-то взгляды? Хотя бы на самые общие
вопросы?

-- Да, он считал, что общество с точки зрения морали близко к гибели,
ибо у нас неудачный режим.

За такой взгляд человека едва ли можно было осуждать. Одна беда: Стиг
Нюман принадлежал к тому меньшинству, которое располагало должной властью,
чтобы сделать положение еще хуже при удобном случае.

-- Вы еще о чем-нибудь хотели спросить? -- поинтересовалась Анна Нюман.
-- А то у меня довольно много хлопот.

-- Нет, во всяком случае, не сейчас. Я очень сожалею, что мне пришлось
вас беспокоить.

-- Ах, не о чем говорить.

В голосе ее не было убежденности.

-- Но нам все-таки придется вас попросить идентифицировать голос.

-- Голос Хульта?

-- Да. Как вы думаете, удастся вам его узнать?

-- Вполне возможно. До свиданья.

-- До свиданья.

Мартин Бек отодвинул аппарат. Стрэмгрен приволок еще какую-то бумагу.
Рэнн стоял у окна и глядел на улицу, очки у него съехали на кончик носа.

-- Значит, так, -- сказал Рэнн спокойно. -- Ценная мысль.

-- В каком роде войск служил Хульт? -- спросил Мартин.

-- В кавалерии, - ответил Рэнн.

Рай земной для новобранцев.

-- А Эриксон?

-- Он был артиллерист.

Пятнадцать секунд в комнате царила полная тишина.

-- Ты думаешь про штык?

-- Да.

-- Я тоже.

-- А что ты думаешь?

-- Что такой штык может купить себе любой за пять монет на армейском
складе излишков.

Мартин Бек промолчал.

Он никогда не был высокого мнения о Рэнне, но ему также никогда не
приходило в голову, что Рэнн отвечает ему взаимностью.

В дверь робко постучали.

Меландер.

Надо думать, единственный человек на свете, который способен стучать в
собственную дверь.

XX

Расчет времени внушал Кольбергу беспокойство. У него было такое
ощущение, будто с минуты на минуту может произойти что-то ужасное, хотя до
сих пор привычное течение дел ничем не было нарушено. Труп увезли. Пол
замыли. Окровавленное белье спрятали. Кровать загнали в один угол, тумбочку
в другой. Все личные вещи покойного разложили по пластиковым пакетам, все
пакеты собрали в один мешок. Мешок стоял в коридоре, дожидаясь, пока его
заберут кому положено. Изучение места преступления было завершено, даже
меловой силуэт на полу не напоминал больше о покойном Стиге Нюмане. Метод с
силуэтом считался устаревшим и применялся теперь лишь в виде исключения. И
сожалели об этом только фоторепортеры.

От прежней обстановки в комнате остался только стул для посетителей и
еще один, на котором сидел и размышлял сам Кольберг.

Что сейчас делает человек, который совершил убийство? Опыт подсказывал
Кольбергу, что на этот вопрос может быть множество ответов.

Он и сам однажды убил человека. Как он вел себя после этого? Он долго
думал, долго и основательно, несколько лет подряд, после чего сдал свой
служебный пистолет вместе с правом на ношение и прочими причиндалами и
заявил, что не желает больше носить оружие.

Тому уже много лет, Кольберг лишь смутно помнил, что последний раз
ходил с револьвером в Муталле летом пятьдесят четвертого, когда велось
стяжавшее печальную известность следствие по убийству Розеанны. Случалось,
правда, что наедине с собой он вспоминал этот проклятый случай. К примеру,
когда он глядел на себя в зеркало. В зеркале отражался человек, который
совершил убийство.

За много лет службы ему куда чаще, чем желательно, приходилось лицом к
лицу сталкиваться с убийцами. И он сознавал, что реакция человека, только
что совершившего акт насилия, может быть бесконечно разнообразной. Одних
мучит рвота, другие торопятся сытно пообедать, третьи лишают жизни самих
себя. Некоторых охватывает паника, и они бегут куда глаза глядят. Есть,
наконец, и такие, которые идут домой и ложатся спать.

Строить догадки по этому вопросу было не только трудно, но и ошибочно с
профессиональной точки зрения, ибо такая догадка могла направить следствие
по ложному пути.

И, однако, в обстоятельствах, сопутствовавших убийству Нюмана, было
нечто заставлявшее Кольберга задаваться вопросом: чем владелец штыка занялся
непосредственно после убийства и чем он занят сейчас?

Каковы же эти обстоятельства? Ну, прежде всего следует отметить крайнее
исступление, с которым действовал убийца и которое свидетельствует о том,
что в нем, вероятно, по сей час бушуют исступленные чувства. Значит, можно
ждать и дальнейшего развития событий.

Но так ли все просто? Кольберг припомнил собственные ощущения, когда
Нюман делал из него десантника. Сперва у него начинались спазмы и нервная
дрожь, он не мог есть, но совсем немного спустя после этого он выбирался из
горы дымящихся внутренностей, сбрасывал маскхалат, принимал душ и прямиком
топал в буфет. А там пил кофе и ел печенье. Стало быть, и к этому можно
привыкнуть.

И еще одно обстоятельство не давало Кольбергу покоя, а именно --
непонятное поведение Мартина. Кольберг был человек чуткий даже в отношении
начальства. Мартина Бека он знал досконально и потому с легкостью улавливал
всевозможные оттенки его настроения. Сегодня Мартин был какой-то
встревоженный, может, просто из страха, но Мартин редко испытывал страх и
никогда -- без особой причины.

Итак, Кольберг ломал голову над вопросом: чем занялся убийца после
убийства?

Гунвальд Ларсон, не упускавший случая строить предположения и
взвешивать возможности, сразу сказал:

-- Он, наверно, пошел домой и застрелился.

Мысль Ларсона, бесспорно, заслуживала внимания. Может, и в самом деле
все проще простого. Гунвальд Ларсон частенько угадывает, но ошибается он не
менее часто.

Кольберг готов был признать, что это был бы поступок, достойный
мужчины, только и всего. Но качества Гунвальда Ларсона как полицейского
никогда не внушали ему особого доверия.

И не кто иной, как этот не внушавший ему доверия тип, вдруг прервал
нить его размышлений, явившись перед ним в сопровождении тучного лысого
мужчины лет около шестидесяти. Мужчина пыхтел как паровоз, впрочем, так
пыхтели почти все, кому приходилось поспевать за Ларсоном.

-- Это Леннарт Кольберг, -- сказал Гунвальд Ларсон.

Кольберг приподнялся, вопросительно глядя на незнакомца. Тогда Ларсон
лаконично завершил церемонию представления.

-- А это лекарь Нюмана.

Они пожали друг другу руки.

-- Кольберг.

-- Блумберг.

И тут Гунвальд Ларсон обрушил на Блумберга град лишенных смысла
вопросов.

-- Как вас по имени?

-- Карл Аксель.

-- Сколько лет вы были врачом Нюмана?

-- Больше двадцати.

-- Чем он болел?