у меня под ногами.
какая-то нечисть. Взбираться по лестнице мог только человек, и все же я не
представлял себе, что это человек вроде меня; казалось, ко мне крадется
зверь, он подбирается, чтобы убить тихо, но безжалостно, как и положено
существу совсем иной породы. Лестница все дрожала, и мне чудилось, будто
внизу горят чьи-то глаза. Вдруг я почувствовал, что больше не могу этого
вынести, и прыгнул; внизу не оказалось ничего, кроме топкой земли,
вцепившейся в мою лодыжку и свернувшей ее так, как это может сделать
только рука. Было слышно, как по лестнице спускается Пайл; видно, я со
страху совсем одурел и не понял, что дрожу я сам, а не лестница. А я-то
считал себя человеком, прошедшим огонь и воду, лишенным воображения, как и
подобает настоящему репортеру. Поднявшись на ноги, я едва снова не упал от
боли. Я пошел, волоча ногу; за спиной я слышал шаги Пайла. Потом базука
ударила по вышке, и я снова упал ничком на землю.
казалось, он весь покрыт белой пылью. Затем он вдруг исчез, как кадр с
экрана, когда гаснут лампы проекционного аппарата и действует только
звуковая дорожка. Я осторожно приподнялся на здоровое колено и попробовал
встать, совсем не опираясь на левую лодыжку, но у меня перехватило дыхание
от боли, и я снова свалился. Дело было совсем не в лодыжке; что-то
случилось с левой ногой. Меня больше ничего не интересовало, боль
пересилила все. Я лежал на земле совсем неподвижно, надеясь, что боль меня
оставит; я даже старался не дышать, как это делают, когда ноет зуб. Я уже
не думал о вьетминцах, которые скоро начнут обыскивать развалины вышки, -
в нее попал еще один снаряд; они хотели хорошенько подготовиться к штурму.
"Как дорого стоит убивать людей, - подумал я, когда боль немножко
приутихла, - куда дешевле убивать лошадей". Едва ли я был в полном
сознании: мне вдруг почудилось, что я забрел на живодерню; в маленьком
городке, где я родился, это было самое страшное место моего детства. Нам
казалось, что мы слышим, как ржут от страха кони и как бьет убойный
молоток.
стараясь не дышать, - это мне казалось очень важным. Я раздумывал
совершенно трезво, - не поползти ли мне в поле. У вьетминцев может не
хватить времени на дальние поиски. Должно быть, их противники выслали
новый патруль, чтобы установить связь с экипажем первого танка. Но меня
больше пугала боль, чем партизаны, и я продолжал лежать. Пайла не было
слышно; он, очевидно, добрался до поля. Вдруг я услышал плач. Он доносился
с вышки или оттуда, где когда-то была вышка. Так не плачет мужчина; скорее
так плачет ребенок, - он напуган темнотой и боится громко закричать. Я
подумал, что это, наверно, один из парнишек, - может, его товарищ погиб. А
я надеялся, что вьетминцы его не убьют. Нельзя воевать с детьми... В
памяти моей снова возникло маленькое скрюченное тельце в канаве. Я закрыл
глаза - это помогало от боли - и стал ждать. Чей-то голос крикнул, я не
понял слов. У меня было ощущение, что я даже могу заснуть здесь в темноте
и в одиночестве, если не будет боли.
плечо. Мне хотелось захныкать, как мальчику на вышке, а потом я
разозлился, но трудно было выразить зло шепотом.
болтая левой ногой; мы двигались неловко, как участники шутовского бега на
трех ногах, и у нас бы не было ни малейшего шанса спастись, если бы в тот
миг, когда мы пустились в путь, где-то по дороге к следующей вышке не
застучали короткие, частые очереди автомата; может, к нам пробивался
патруль, а может, это они доводили до трех свой счет разрушенных вышек.
Автомат заглушил звуки нашего медленного, неуклюжего бегства.
метров Пайл нес меня на себе. Он сказал:
ногами. Когда Пайл остановился, вода доходила нам до пояса. Он тяжело и
прерывисто дышал, издавая низкие квакающие звуки.
нежно и крепко, как перевязка; но скоро мы стали стучать зубами от холода.
Я подумал, миновала ли уже полночь; мы могли проторчать тут часов шесть,
если вьетминцы нас не найдут.
оправдания, кроме боли. Разве я просил, чтобы меня спасали или оттягивали
смерть ценой таких мучений?
журавль, на одной ноге и пытаясь облегчить Пайлу тяжесть моего тела; когда
я шевелился, стебли риса щекотали, кололи меня и шуршали.
ответить с подобающей скромностью, я закончил фразу: - чтобы я подох
здесь. Я предпочел бы умереть на суше.
беречь силы.
меня убили. Вечное ваше нахальство...
все равно не дадут.
и теперь были слышны лишь эти шаги да тихий шелест риса, когда мы дышали.
Потом шаги смолкли; казалось, они смолкли где-то совсем рядом. Я
почувствовал руку Пайла на своем здоровом боку, - она тихонько прижимала
меня книзу; мы очень медленно погружались в грязь, чтобы не зашелестели
рисовые стебли. Стоя на одном колене и запрокинув голову назад, я с трудом
мог держать рот над водой. Боль вернулась, и я думал: "Если я потеряю
сознание, я утону". Я всегда мучительно боялся утонуть. Почему человек не
сам выбирает себе смерть? Не было слышно ни звука; а что если в
каких-нибудь десяти метрах они ждут, чтобы мы шелохнулись, кашлянули,
чихнули?.. "О господи, - подумал я, - сейчас я чихну". Если бы Пайл
оставил меня в покое, - я отвечал бы только за свою жизнь, а не за его...
а он хочет жить.
которую мы изобретаем в детстве, играя в прятки; но желание чихнуть не
прошло: мне было не удержаться; а те, притаившись во тьме, ждали, когда я
чихну. Вот-вот сейчас чихну - и я чихнул...
автоматов, прочесывая огнем рисовое поле; резкие, сверлящие звуки - звуки
машины, пробивающей отверстия в стали, заглушили мое чихание. Я набрал
воздуху и погрузился в воду; так человек инстинктивно избегает желанного
конца, кокетничая со смертью, словно женщина, которая требует, чтобы ее
изнасиловал любовник. Рис был скошен над нашими головами, и буря
пронеслась мимо. Мы вынырнули разом, чтобы вдохнуть воздух, и услышали,
что шаги удаляются к вышке.
мы сберегли? Я - старость, редакторское кресло, одиночество; ну а Пайл,
теперь мне ясно, что он радовался преждевременно. Потом, дрожа от холода,
мы стали ждать. На дороге в Тайнинь вспыхнул костер; он горел
по-праздничному весело.
замерзли, как я?
Посняков Андрей
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Жюль Верн
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий