Чтение 23–й страницы книги ~Убийственное лето~

что нет. Видимо, не знает, что у Монтечари есть механическое пианино.
Потом внезапно говорит: "Обождите-ка. В каком году это было?" - "В 1955-м,
в ноябре", - отвечаю я. Я могла бы назвать и точный день, но понимаю, что
не следует этого делать, и молчу. Он тоже. Нахмурив брови, вспоминая, не
сводя с меня глаз. Сердце мое бьется со скоростью миллион ударов в час и
так громко, что, боюсь, он услышит. Затем он встает и выходит.
Я сижу, как дура, на стуле. Через сто часов он возвращается с толстой
коленкоровой тетрадью и, садясь, показывает надпись: "1955". Послюнявив
палец, начинает листать ее. "Да, я помню, - говорит он, - отец тогда очень
рассердился. Механическое пианино". Я знаю, что не надо так делать, но это
сильнее меня. Встаю, обхожу стол и стараюсь тоже заглянуть в тетрадь. Он
не поднимает глаз и ничего не говорит. Останавливается на субботе, и я
читаю, как и он, чернильную запись внизу страницы:

"Лебаллек, машина "Берлие". Сруб. Участок. Бонне в Ла Фурш. Лес для
ограды мсье Пенсе в Арраме. Механическое пианино, перевал Комб".

Против каждой строчки сумма - целое состояние, но ведь это в старых
франках. И еще одна запись:

"Перевал закрыт. Пианино в понедельник вечером".

Не поднимая головы, Фарральдо говорит: "Видите?" Перевернув страничку,
он смотрит, записано ли что-нибудь в понедельник 21-го. Но там нет ничего
нового, кроме того, что Лебаллек снова водил свой "Берлие" и отвозил
телефонные столбы.
Фарральдо очень гордится своей документацией: "Отец научил меня все
записывать. И был прав. Это почерк матери. Приятно снова увидеть" - и
гладит коленкоровую обложку тетради. Я отхожу назад. И пока он молча
вспоминает своих стариков, мы тысячу лет не произносим ни слова. Затем он
говорит: "Да, помню, Лебаллек застрял тогда в снегу и не вернулся в
субботу вечером. А отец не любил, чтобы его грузовики ночевали где-то".
Покачав головой при этих воспоминаниях, Фарральдо встает: "Это случилось
незадолго до того, как Лебаллек ушел от нас". Я говорю: "Дома будут рады
узнать, что с ним стало. Благодарю вас".
Мы вместе выходим из его кабинета, и, застряв в коридоре, я притворяюсь
идиоткой, которая все забывает: "На самом же деле я пришла, чтобы
пригласить вас на свадьбу. Я боялась, что Микки постесняется это сделать,
вы ведь его хозяин". Он почти рычит от смеха "Уж чего-чего, а в
стеснительности Микки не упрекнешь. Поверьте моему слову!" Фарральдо
вздыхает, подсчитывая в уме все глупости, наделанные моим будущим свояком
с тех пор, как он стал работать у него, но жестом отметает всякие счеты.
"Он уже пригласил меня, не беспокойтесь". Я прошу: "Тогда, пожалуйста, не
говорите ему о моем приходе. Вы ведь его знаете". Новый вздох, и он
добродушно сжимает своими худыми пальцами мое плечо, а может, хочет
пощупать, кто его знает! Затем говорит: "Во всяком случае, поздравляю вас.
Я очень уважаю Пинг-Понга".
И уходит к себе в мастерскую, а я иду к Элизабет. Со спустившейся на
нос прядью она печатает на машинке. Чтобы сидеть на уровне клавиш, ей
пришлось подложить под себя стопку телефонных справочников. Начинается
цирк, пока она ищет тот, что мне нужен, все время повторяя: "Конечно,
конечно, Динь - это в Приморских Альпах". Я лично рассорилась с географией
сразу после рождения, и ей приходится искать самой. В конце концов мы
находим Динь в соседнем департаменте - Верхнепрованских Альпах. Она
говорит: "Сейчас, сейчас". Готова поклясться, вы можете говорить ей что
угодно, самое главное для Элизабет - это за разговором убить время до
конца работы.
Ищу в справочнике телефон Лебаллека и тяну из горлышка еще холодный
тоник. Она не спускает с меня глаз, скрытых совиными очками. Я стараюсь не
показать, что все буквы сливаются у меня перед глазами, сама не знаю, где
ищу, а потом возвращаю ей книгу и прошу поискать, пока позвоню по
телефону.
Звоню в гараж Анри Четвертого. Отвечает Жюльетта. Я начинаю: "Жюльетта,
это Элиана. Я вас очень беспокою?" Сладкая как мед, говорю немного с
акцентом. Нет, я ее не беспокою. Тогда я продолжаю: "Мне мать перешивает
платье. Я хочу вас поблагодарить. Оно очень красивое". Господи! Она сто
часов талдычит мне о своей свадьбе, но я не слушаю. Элизабет показывает,
что нашла Лебаллека, и я говорю в трубку: "Жюльетта, я могу вам говорить
"ты"? Послушай, скажи Пинг-Понгу, что я еду поужинать с учительницей из
Брюске, она привезет меня домой, пусть он не беспокоится". Та говорит -
ладно, а потом четырнадцать раз заставляет повторить одно и то же. В
последний повторяю без акцента, поди, именно он сбивает ее с толку.
Наконец выцеживаю: "Целую. Можно?" Она говорит - конечно. "Значит, целую.
Ты будешь мною гордиться, когда я появлюсь в твоем платье. Оно
великолепно".
Я вешаю трубку, Элизабет протягивает мне еще не опорожненную бутылочку
тоника и раскрытый справочник. Я просто вырываю страницу. "Ого!" -
восклицает она и смеется. Я спрашиваю: "Ты знаешь, что я выхожу замуж?"
Она серьезно кивает, только в глазах застряла смешинка. Я продолжаю: "Это
ведь не помешает нам дружить?" Внезапно, сама не знаю отчего, мне хочется
обнять весь мир. Вчетверо сложив вырванный из справочника лист, кладу в
сумку. Уже почти пять. Ухожу через черный ход, чтобы не столкнуться во
дворе с Микки.
Прямиком иду к автобусной станции. Раньше шести до Диня нет ни единого
автобуса, сколько ни води носом по витрине с расписанием. Придется
тащиться пешком. Если никто не подбросит, всегда смогу остановить автобус.
Обычно мне везет сразу. Наверное, я вызываю жалость, да к тому же мне все
равно, какая машина.
Миновав площадь, захожу в аптеку, чтобы позвонить мадемуазель Дье.
Филипп там со своей помощницей, настоящим лекарством от любви. А при ней
звонить не хочется. Он отводит меня в подсобку, где еще в прошлом году раз
в две недели раздевал меня и смотрел и, чтобы окончательно свести с ума, -
меня и впрямь надо было вести к психиатру, - лишь изредка поглаживал
кончиками пальцев грудь и живот. Я и издевалась над ним, и умоляла, он
ничего другого ни разу не сделал. Я была влюблена в него сильнее, чем в
кого-либо еще. Уже за сутки до встречи с ним сердце колотилось как
бешеное. Ну разберись, что к чему!
Теперь же, перед настенным телефоном, среди полок с медикаментами, в
свете оранжевых ламп, я испытывала нечто похожее на страх. Филипп вернулся
в аптеку - его тоже разбирает, когда меня видит. Сначала я звоню
мадемуазель Дье в мэрию, а потом домой. Ее голос доносится словно с
другого конца света, из Австралии или с Северного полюса, таким холодом от
него веет. Она говорит, что я обещала, что она весь день ждала меня, что
купила бисквитный торт, сама приготовила мороженое и подарок ко дню
рождения. Мне приходится орать, чтобы застопорить этот поток слов. Она
смолкает, и я словно вижу, как она кусает нижнюю губу, уставившись на свои
ноги, вырядившаяся специально для меня в плиссированную ярко-желтую юбку.
Отвечаю: "Ладно. Да послушайте же меня, Погибель". Так она прозвала меня
раньше, когда я была ее ученицей, теперь я зову ее так. Но на "ты" все же
не посмела с ней перейти. Продолжаю: "Вы приедете за мной в Динь".
Господи, она, кажется, поперхнулась: "В Динь?" Ей тридцать один.
Водительские права она получила лет десять назад. У нее маленькая машина.
Однако из своего села она выезжала лишь три раза в жизни. Я продолжаю:
"Да, это очень важно. Так надо. У вас полно времени. Буду вас там ждать к
восьми вечера". Следует новая серия "почему". Говорю: "Там объясню". После
вопросов, как проехать, я кричу: "По дороге, елки-палки!" Она молчит
тысячу лет, чтобы понять, а затем произносит жалобным голосом: "К восьми?
А где? Я ни разу не была в Дине". Я тоже. Значит, мы наверняка где-нибудь
встретимся.
Прошу ее секунду обождать и направляюсь к Филиппу. Он обслуживает
знакомого клиента. Спрашиваю, где лучше назначить свидание в Дине, чтобы
меня не проискали до зимы. Вместе они находят такое место.
Вернувшись к телефону, понимаю, что мадемуазель Дье только отошла, но
трубку не повесила. Терпеливо жду, терпение - главный мой козырь. Смотрю
на запертый шкаф, где Филипп прячет яды и опасные медикаменты. Вначале я
приставала к нему, чтобы он объяснил мне некоторые вещи и для того, чтобы
иметь возможность разок открыть этот гнусный шкаф. После того как такая
возможность представилась и я получила, что хотела, - под свое
девятнадцатилетие, год назад, - все равно продолжала ходить к нему.
Наверно, я немного мазохистка. Он же называл меня неврастеничкой, а не
мазохисткой, и еще самовлюбленной девчонкой. Думаю, он так и не заметил,
что я взяла. Впрочем, мне плевать.
Запыхавшаяся Погибель произносит в трубку: "Я искала дорожную карту! Ты
представляешь, сколько мне придется ехать?" Я отвечаю: "Восемьдесят три
километра через Сен-Андре-дэз-Альп, ни одного больше". Если я подсчитала,
меня уж не собьешь, и это известно ей лучше других. Она тяжело дышит.
Ясное дело, бегала наверх в кабинет. Прежде там была комната ее матери.
Она всю жизнь жила под крылышком матери. После смерти старой ведьмы пять
лет назад - занятная была старушенция, могла свободно отнять кость у
собаки - мадемуазель Флоранс Дье живет одна с голубями и четырнадцатью
тоннами книг. В ее доме можно ходить по книгам. В чем-чем, а тут она
сильна! Только однажды, двадцати пяти лет, она осмелилась сесть в машину
коммивояжера фирмы игрушек - это, конечно, по ее словам, - и ей было так
страшно, и все произошло так ужасно, что больше она не хочет об этом
слышать. Мужчины ей противны. Она говорит, что прекрасно может обходиться
без всех этих дел.
Я объясняю ей по телефону, где она должна меня ждать в восемь часов: в
кафе "Провансаль" на бульваре Гассенди в Дине. Это самый большой и вообще
единственный бульвар в Дине, так что она все равно окажется на нем даже с
закрытыми глазами. То, что она мне отвечает, клянусь вам, просто