выстиранную кофточку с небрежно завязанным бантом на груди, видит ее
большие, по-восточному красивые, бархатные глаза -- в них, кажется,
навсегда поселилась печаль. Она смотрит куда-то вдаль, поверх голов
обедающих мальчишек и девчонок, ее тонкие, нервные пальцы то и дело
отбрасывают с лица падающие волосы. О чем она думает, куда улетел ее
грустный взгляд? Наверное, думает о том, какими вырастут эти мальчишки и
девчонки с трудной судьбой, оправдают ли надежды, смогут ли построить то
общество добра и справедливости, о котором мечтали они?
жизнь, и я бы очень покривил душой, если бы утверждал, что оправдал ее
надежды, -- признается он себе. -- Впрочем, наверное, она разочаровалась не
во мне одном", -- продолжает рассуждать Пулат, вспоминая давнюю
телевизионную передачу об открытии филиала музея Ленина в Ташкенте. Не
радовали старых большевиков ни величественные залы, ни самодовольные
продолжатели их дел -- это виделось даже неискушенному зрителю. Более того,
словно пропасть пролегла между ними, они вроде не понимали друг друга,
оттого и торжество продолжалось без ветеранов.
специнтерната, словно усилием памяти хочет привлечь ее внимание, чтобы
заговорила с ним, но увы... понимает, что упустил время, назад хода нет...
лет ясно представил образ своей учительницы.
Муминович чувствовал вину перед учительницей истории, он захотел заглянуть
дальше, глубже в себя. Сегодня он искал корни поступков, приведших к тому,
что он вынужден испытывать стыд за свои последние годы. Не в один же день
это случилось...
вспоминал под шум высоких серебристых тополей у арыка. И краска стыда
заливает лицо Пулата -- он рад, что никто этого не видит. Ему становится
неловко не оттого, что он забыл ее прекрасное лицо, а потому, что сегодня
уже был неискренен с самим собой. Нора... модистка, кажется, ныне даже в
обиходе нет такого слова, но он не ручается за это, просто с тех пор больше
не слышал... модистка. Нора... Кстати, по паспорту она значилась Нурия, но
сердилась, если он так ее называл. Однажды она пригласила его домой
познакомить с родителями; какой чудный бялиш, татарский пирог с рисом, с
мясом, по такому случаю испекла; вот тогда он услышал, как мать называла ее
-- Нурия. Ему, восточному человеку, имя Нурия было ближе, но ей нравилось --
Нора. Маленькая прихоть красивой девушки -- впрочем, "Нора" ей очень
подходило.
-- он всегда проходил мимо его стеклянных витрин, на которых местный
художник, не особенно терзаясь муками творчества, в взятой напрокат чужой
манере крупно, броско, в стиле Тулуз-Лотрека, изобразил загадочно-томных
женщин под вуалетками кокетливых шляп. Особенно выделялись на плакатных
рисунках ярко-красные чувственные губы и тщательно выписанные длинные пальцы
-- казалось, кроваво-красный лак капал с изящных, холеных рук.
на умопомрачительных высоких шпильках. Тогда это было модно, как и длинная,
узкая юбка с пикантным разрезом то по бокам, то сзади, то спереди. "Не идет,
а плывет", -- говорили в ту пору о модницах; такой стиль действительно
диктовал особо элегантную, по-настоящему женственную походку, дававшуюся не
всякой девушке, тут нужен был талант, как и в любом деле.
ушах, словно мелодия, стоит стук каблучков спешащей к нему на свидание Норы
-- он никогда не путал этот звук с другими. Он пытается вспомнить еще что-то
приятное, связанное с нею, и вдруг грустно улыбается -- из глубин памяти
наплывает на него запах сирени.
счастливую весну он каждый день дарил ей персидскую сирень и ландыши.
Ландыши, наверное, тогда у многих девушек вдруг оказались любимыми цветами
-- повсюду звучала популярная песня Гелены Великановой "Ландыши". Как давно
это было!
афишами -- он ждет как всегда запаздывающую Нору. Он пытается вспомнить ее
лицо, нет, даже не вспомнить, хочет заглянуть ей в лицо, но память его так
же непослушна, как и сама Нора; она почему-то, озоруя, то отводит лицо, то
прячет за букет сирени, что он тогда подарил. Он слышит ее мягкий, грудной
голос, смех; она так волнующе, с придыханием говорила: Пулат... Ему до слез
хочется вернуть ее лицо, но... От бессилия памяти Пулат невольно опускает
мысленный взгляд к ее ногам и ясно вспоминает туфли-лодочки, остроносые,
лаковые, видит высокие стройные ноги в ажурных черных чулках -- и тогда,
тридцать лет назад, они тоже были в моде, как и сейчас. Видит узкую серую,
из тонкого китайского габардина длинную юбку с высокими шлицами по бокам,
видит широкий лаковый ремень с огромной, пиратской пряжкой из хромированного
легкого металла. Точно такой же ремень он видел на прошлой неделе у своей
невестки из Ташкента, большой модницы. Кстати сказать, благодаря ей он
как-то в курсе текущей моды. Он мысленно поднимает взгляд, восстанавливая в
памяти Нору, и вспоминает ярко-алую свободную шелковую кофточку с плечиками
-- кажется, такую носит Миассар. Пулат, отчетливо помнящий кофточку Норы
вплоть до перламутровых пуговиц и темного муарового банта на груди, разницы
в них не ощущает, разница лишь во времени -- в тридцать лет.
волнением приноравливается вспомнить лицо: а вдруг снова неудача? Нет, на
месте ее лица не зияет провал, пустота, как любят нынче изображать
авангардисты, он видит ее лицо, видит в подвижности, меняющимся, словно
смазанным на бегу, но ему нужно задержать его хоть на минуту. Он хочет
вглядеться в ее прекрасное лицо, увидеть небольшую кокетливую родинку чуть
выше верхней губы, хочет увидеть смеющиеся глаза, крупные, темные, с
какой-то дымной поволокой. Особенно они хороши, когда она смеялась, они как
бы лучились, и он заражался смехом именно от этих радостных искр. А как она
смеялась!
дыхание, она слегка запрокидывала голову, и он не мог глаз оторвать от ее
нежного рта, прекрасных, полных жизни алых губ; она никогда в ту пору не
пользовалась косметикой. Порою, захлебываясь от смеха, она невольно,
по-детски проводила маленьким влажным язычком по верхнему ряду удивительной
белизны зубов, и этот машинальный жест, делавший Нору беззащитным
подростком, ребенком, так трогал, умилял Пулата, что у него захватывало
сердце и влажнели глаза. В такие минуты всякий раз невольно набегала
беспокойная мысль: неужели это стройное, элегантное, поразительной красоты
милое создание, которому повсюду смотрят вслед, -- моя девушка?
кофточки, несколько задерживается на высокой, изящной шее с тонкой ниткой
потерявшего от времени живой блеск натурального жемчуга. Он знает, что
ожерелье переходило из поколения в поколение, и вот настал ее черед носить,
чему Нора несказанно рада. Пулат знает, что раньше у мусульман жемчуг
ценился выше бриллиантов.
испуганные глаза, время от времени проверяя, на месте ли ожерелье,
привезенное некогда прадедом Норы из Константинополя.
всегда торжественно говорил на прощание:
Но нет ни привычной смешинки, лукавинки в глазах, ни улыбки, редко сходящей
с ее доброжелательного лица, и он тут же вспоминает, когда он видел ее
именно такой.
пассажиропотоком, даже слышит доносящийся из прилегающего к вокзалу
железнодорожного парка духовой оркестр, играющий вальс. Ясно видит новенький
вагон ташкентского скорого и себя на подножке. Она не отпускает его руки и
делает несколько шагов вместе с медленно набирающим ход поездом. Вот тогда
она молча смотрела на него такими же печальными глазами, хотя для печали
вроде не было причин. Он обещал ей приехать на Новый год, а весной, когда
получит диплом, увезти с собой по назначению.
за их судьбу и до последнего момента не разжала пальцев. Поезд силой вырвал
его руку из ее горячей руки, и печальные глаза Норы преследовали Пулата до
самой Москвы. "С чего бы она так?" -- думал тогда он беспечно -- ведь
намерений обмануть и в мыслях у него не было, он вполне искренне называл ее
невестой.
с губ Махмудова.
не повинился, не захотел честно разобраться в своей жизни, провести в ней
глубокую ревизию, наверное, вряд ли вспомнил бы такую Нору. Ведь у арыка
хотелось вспомнить легкий и красивый флер, в котором больше романтики, чем
реальности: парк "Тополя", джазовый оркестр Марика Раушенбаха, лихо
игравший модный в ту пору "Вишневый сад", сплошное торжество медных труб и
саксофонов, или томный "Караван" Эллингтона, когда солировал сам Раушенбах,
кумир местных джазменов, первый денди в Оренбурге. Под занавес, когда
уходило начальство, тишину старинного парка сотрясали такие рок-н-роллы.
Если быть честным перед собой, ведь только это и промелькнуло в памяти
сначала, даже лица Норы не припомнил, лица своей невесты.
оправдания ему не хочется.
предательство. И пусть карой будет только расплата покоем, душевным
комфортом, если это счет к самому себе, -- нелегок судный день.
Акунин Борис
Посняков Андрей
Мацумото Сэйте
Белов Вольф
Орлов Алекс
Соломатина Татьяна