Единственное, что их интересовало -- это деньги... Так оно было всегда,
всю жизнь. И деньги эти Пуниным дали не столько за самый архив,
сколько, я полагаю, за временные ограничения на пользование оным.
Теперь архив закрыт, кажется, на семьдесят пять лет. Власти знали, что
Лева не наложит запрет на пользование архивом. Ему и самому было бы
интересно в нем разобраться. А Пуниным на все это было наплевать, за
что они и были соответственным образом вознаграждены.
[Волков:]
похороны превратились в событие политическое...
[Бродский:]
всучили мне свидетельство о смерти Анны Андреевны и сказали: "Иосиф,
найдите кладбище". В конце концов я нашел место в Комарове. Надо
сказать, я в связи с этим на многое насмотрелся. Ленинградские власти
предоставлению места на одном из городских кладбищ противились, власти
курортного района -- в чьем ведении Комарово находится -- тоже были
решительно против. Никто не хотел давать разрешение, все упирались;
начались бесконечные переговоры. Сильно помогла мне З. Б. Томашевская
-- она знала людей, которые могли в этом деле поспособствовать --
архитекторов и так далее. Тело Ахматовой было уже в соборе св. Николы,
ее уже отпевали, а я еще стоял на комаровском кладбище, не зная --
будут ее хоронить тут или нет. Про это и вспоминать даже тяжело. Как
только сказали, что разрешение получено и землекопы получили по
бутылке, мы прыгнули в машину и помчались в Ленинград. Мы еще застали
отпевание. Вокруг были кордоны милиции, а в соборе Лева метался и
выдергивал пленку из фотоаппаратов у снимающих. Потом Ахматову повезли
в Союз писателей, на гражданскую панихиду, а оттуда в Комарово. Надо
сказать, я слышал разговоры, что вот, дескать, Комарово -- не русская
земля, а финская. Но, во-первых, я не думаю, что Советский Союз отдаст
когда-либо Комарово Финляндии, а, во-вторых, могла же Ахматова ходить
по этой земле... В общем, похороны -- да и все последующие события --
были во всех отношениях мрачной историей. И, конечно, грех оспаривать
Божью волю, но я думаю, что к смерти Ахматовой не она привела, а просто
недогляд.
[Волков:]
[Бродский:]
тесной каморке: духота, рядом кухня. Потом внезапный перевоз в
Домодедово. И представьте себе, после третьего инфаркта на вас
обрушивается весна. Впрочем, я не знаю. Анна Андреевна была, говоря
коротко, бездомна и -- воспользуюсь ее собственным выражением --
беспастушна. Близкие знакомые называли ее "королева-бродяга", и
действительно в ее облике -- особенно когда она вставала вам навстречу
посреди чьей-нибудь квартиры -- было нечто от странствующей,
бесприютной государыни. Примерно четыре раза в год она меняла место
жительства: Москва, Ленинград, Комарово, опять Ленинград, опять Москва,
и т. д. Вакуум, созданный несуществующей семьей, заполнялся друзьями и
знакомыми, которые заботились о ней и опекали ее по мере сил. Она была
чрезвычайно нетребовательна, и я не раз, навещая ее в гостях и особенно
у Пуниных, заставал ее голодной -- хотя именно там, у Пуниных, она
"ежеминутно все оплачивала". Существование это было не слишком
комфортабельное, но тем не менее все-таки счастливое в том смысле, что
все ее сильно любили. И она любила многих. То есть каким-то невольным
образом вокруг нее всегда возникало некое поле, в которое не было
доступа дряни. И принадлежность к этому полю, к этому кругу на многие
годы вперед определила характер, поведение, отношение к жизни многих --
почти всех -- его обитателей. На всех нас, как некий душевный загар,
что ли, лежит отсвет этого сердца, этого ума, этой нравственной силы и
этой необычайной щедрости, от нее исходивших. Мы не за похвалой к ней
шли, не за литературным признанием или там за одобрением наших опусов.
Не все из нас, по крайней мере. Мы шли к ней, потому что она наши души
приводила в движение, потому что в ее присутствии ты как бы отказывался
от себя, от того душевного, духовного -- да не знаю уж как это там
называется -- уровня, на котором находился,-- от "языка", которым ты
говорил с действительностью, в пользу "языка", которым пользовалась
она. Конечно же мы толковали о литературе, конечно же мы сплетничали,
конечно же мы бегали за водкой, слушали Моцарта и смеялись над
правительством. Но, оглядываясь назад, я слышу и вижу не это; в моем
сознании всплывает одна строчка из того самого "Шиповника": "Ты не
знаешь, что тебе простили...". Она, эта строчка, не столько вырывается
из, сколько отрывается от контекста, потому что это сказано именно
голосом души -- ибо прощающий всегда больше самой обиды и того, кто
обиду причиняет. Ибо строка эта, адресованная человеку, на самом деле
адресована всему миру, она -- ответ души на существование. Примерно
этому -- а не навыкам стихосложения -- мы у нее и учились. "Иосиф, мы с
вами знаем все рифмы русского языка",-- говорила она. С другой стороны,
стихосложение и есть отрыв от контекста. И нам, знакомым с ней, я
думаю, колоссально повезло -- больше, я полагаю, чем окажись мы
знакомы, скажем, с Пастернаком. Чему-чему, а прощать мы у нее
научились. Впрочем, может быть, я должен быть осторожней с этим
местоимением -- "мы"... Хотя я помню, что когда Арсений Тарковский
начал свою надгробную речь словами "С уходом Ахматовой кончилось..." --
все во мне воспротивилось: ничто не кончилось, ничто не могло и не
может кончиться, пока существуем мы. "Волшебный" мы хор или не
"волшебный". Не потому, что мы стихи ее помним или сами пишем, а
потому, что она стала частью нас, частью наших душ, если угодно. Я бы
еще прибавил, что, не слишком-то веря в существование того света и
вечной жизни, я тем не менее часто оказываюсь во власти ощущения, будто
она следит откуда-то извне за нами, наблюдает как бы свыше, как это она
и делала при жизни... Не столько наблюдает, сколько хранит.
___
[Волков:]
адресованных вам в ссылку и некоторое время тому назад
опубликованных...
[Бродский:]
[Волков:]
[Бродский:]
[Волков:]
бесконечные беседы, из которых вы должны знать обо всем, что случилось
и что не случилось. Это что, намек на ее прославленное умение вести
разговоры, так сказать, "поверх барьеров"?
[Бродский:]
констатация всем нам известного факта.
[Волков:]
Модильяни: "...его больше всего поразило во мне свойство угадывать
мысли, видеть чужие сны и прочие мелочи, к которым знающие меня давно
привыкли". И в письме к вам она делает вас своим как бы медиумом: вы
"должны знать", что она о вас думает. Это правильная интерпретация
данного текста?
[Бродский:]
[Волков:]
прочие психологические "трюки" -- дело обычное, так?
[Бродский:]
[Волков:]
из своих же произведений. Причем первый из "Путем всея земли", ее так
называемой "маленькой поэмы". Это для меня -- одно из самых загадочных
ахматовских произведений. Оно ведь сначала называлось "Китежанка", то
есть обитательница легендарного града Китежа, ушедшего под воду и тем
спасшегося от разрушения татарами. Я сейчас, как вы знаете, пишу
историю культуры Петербурга. И мне кажется, что для Ахматовой Петербург
Эриксон Стивен
Сертаков Виталий
Лукин Евгений
Майер Стефани
Шилова Юлия
Пехов Алексей