говорят ли мне о бессердечии наших высших чиновников, о жестокости наших
палачей -- я вспоминаю себя в капитанских погонах и поход батареи моей по
Восточной Пруссии, объятой огнем, и говорю:
недальновидность, разрозненность и растерянность -- я напоминаю:
удивляя окружающих:
мгновенья этот гигант стал иссыхать. Тюрьма была, действительно, нужна ему,
как ливень засухе!
долгом выражать сочувствие к узникам, а тюрьму проклинать. Я -- достаточно
там посидел, я душу там взрастил и говорю непреклонно:
припрятал его в ботинке, ботинок стоял у кровати. Келли спустил с кровати
одеяло, прикрыл им ботинок, достал эмаль и под одеялом перерезал вену на
руке.
рассказе описывает таким общество ссыльных. Большевик Ольминский пишет:
"Горечь и злость -- эти чувства так хорошо знакомы арестанту, так близки его
душе." Он срывал зло на тех, кто приходил к нему на свидания. Пишет, что
потерял и всякий вкус к работе. Но ведь русские революционеры не получали и
не отбывали (в массе своей) [[настоящих]] (больших) сроков.
А надо говорить о [лагере].
встречным мыслям. Многие лагерники мне возразят и скажут, что никакого
"восхождения" они не заметили, чушь, а растление -- на каждом шагу.
написано) возразит Шаламов:
этого созданы".
милосердие, жажда славы, честность -- ушли от нас с мясом мускулов... У нас
не было гордости, самолюбия, а ревность и страсть казались марсианскими
понятиями... Осталась только злоба -- самое долговечное человеческое
чувство".
возникает -- значит, условия недостаточно трудны. Если беда и нужда сплотили
-- значит, они не крайние. Горе недостаточно остро и глубоко, если можно
разделить его с друзьями".
углубление, развитие людей возможно в [тюрьме]. А
нужного, полезного никто оттуда не вынесет. Заключенный обучается там лести,
лганью, мелким и большим подлостям... Возвращаясь домой, он видит, что не
только не вырос за время лагеря, но интересы его стали бедными, грубыми".
*(1)
лагерь растлевал". Да и как же тут возразить?
противостояние со своим горем. Это горе -- гора, но он должен вместить его в
себя, освоиться с ним и переработать его в себе, а себя в нём. Это -- высшая
моральная работа, это всех и всегда возвышало. *(2) Поединок с годами и
стенами -- моральная работа и путь к возвышению (коли ты его одолеешь). Если
годы эти ты разделяешь с товарищем, то не надо тебе умереть для его жизни, и
ему не надо умереть, чтобы ты выжил. Есть путь у вас вступить не в борьбу, а
в поддержку и обогащение.
кусочками, а брошен в свалку -- хватай! сбивай соседей и рви у них! Хлеба
выдано столько, чтоб на каждого выжившего приходился умерший или двое. Хлеб
подвешен на сосне -- свали её. Хлеб заложен в шахте -- полезай да добудь.
Думать ли тебе о своём горе, о прошлом и будущем, о человечестве и о Боге?
Твоя голова занята суетными расчётами, сейчас заслоняющими тебе небо, завтра
-- уже не сто'ящими ничего. Ты [ненавидишь] труд -- он твой главный враг. Ты
ненавидишь окружающих -- твоих соперников по жизни и смерти. *(3) Ты
исходишь от напряженной [зависти] и тревоги, что где-то сейчас за спиною
делят тот хлеб, что мог достаться тебе, где-то за стеною вылавливают из
котла ту картофелину, которая могла попасть в твою миску.
и самую защищенную от неё. Зависть распространяется и на [сроки] и на самую
[свободу]. Вот в 45-м году мы, Пятьдесят Восьмая, провожаем за ворота
бытовиков (по сталинской амнистии). Что мы испытываем к ним? Радость за них,
что идут домой? Нет, зависть, ибо несправедливо их освобождать, а нас
держать. Вот В. Власов, получивший [двадцатку], первые 10 лет сидит спокойно
-- ибо кто же не сидит 10 лет? Но в 1947-48 многие начинают освобождаться --
и он завидует, нервничает, изводится: как же он-то получил 20? как обидно
эту вторую десятку сидеть. (Не спрашивал я его, но предполагаю: а стали те
возвращаться в лагерь [повторниками], ведь он должен был -- успокоиться?). А
вот в 1955-56 годах массово освобождается Пятьдесят Восьмая, а бытовики
остаются в лагере. Что они испытывают? Ощущение справедливости, что
многострадальная Статья после сорока лет непрерывных гонений наконец
помилована? Нет, повсеместную [зависть] (я много писем таких получил в 1963
году); освободили "врагов, которые не нам, уголовникам, чета", а мы --
сидим? за что?..
ты держишься, утерять твою еще не самую тяжелую работу, загреметь на этап,
попасть в Зону Усиленного Режима. А еще тебя бьют, если ты слабее всех, или
ты бьешь того, кто слабее тебя. Это ли не растление? [Душевным лишаем]
называет старый лагерник А. Рубайло это быстрое запаршивленье человека под
внешним давлением.
чём тебе возвышаться?
пишет верно: пороки арестантов -- от их подневольности, порабощения, страха
и постоянного голода. Пороки эти: лживость, лукавство, трусость, малодушие,
наушничество, воровство. Опыт показал каторжному, что в борьбе за
существование обман -- самое надежное средство.
мнимое какое-то лагерное "возвышение", а описать сотни, тысячи случаев
подлинного растления. Приводить примеры, как никто не может устоять против
лагерной философии, выраженной джезказганским Яшкой-нарядчиком: "чем больше
делаешь людям гадости, тем больше тебя будут уважать". Рассказать, как
недавние солдаты-фронтовики (Краслаг, 1942 года) лишь чуть заглотнув
блатного воздуха -- потянулись и сами [жучковать] -- литовцев
[прихватывать], и на их продуктах и вещах поправляться самим, а вы хоть
пропадите, зелёные! Как начинали [хилять за вора] некоторые власовцы,
убедясь, что только так в лагере и проживешь. О том доценте литературы,
который стал блатным Паханом. Удивиться как заразлива эта лагерная идеология
-- на примере Чульпенёва. Чульпенёв выдержал семь лет общего лесоповала,
стал знаменитым лесорубом, но попал в больницу со сломанной ногой, а после
неё предложили ему поработать нарядчиком. Никакой в этом не было ему
необходимости, два с половиной оставшихся года он уже уверенно мог дотянуть
лесорубом, начальство с ним носилось -- но как уклониться от соблазна? ведь
по лагерной философии "дают -- бери!". И Чульпенёв идёт в нарядчики --
всего-то на шесть месяцев, самых беспокойных, тёмных, тревожных в своём
сроке. (И вот срок миновал давно, и о соснах он рассказывает с простодушной
улыбкой, -- но камень на сердце лежит от тех, кто умер от его [дово'да]:
двухметровый латыш, капитан дальнего плавания, -- да он ли один?..)
науськиванием друг на друга! В Унжлаге в 1950 г. уже тронутая в рассудке
Моисеевайте (но попрежнему водимая конвоем на работу), не замечая оцепления
пошла "к маме". Её схватили, у вахты привязали к столбу и объявили, что "за
побег" весь лагерь лишается ближайшего воскресенья (обычный приём). Так
возвращавшиеся с работы бригады плевали в привязанную, кто и бил: "Из-за
тебя, сволочи, выходного не будет!" Моисеевайте блаженно улыбалась.
Суворов Виктор
Никитин Юрий
Маркеев Олег
Конюшевский Владислав
Прозоров Александр
Бажанов Олег