и был в каком-то смысле этим легендарным Китежем. То есть культура
Петербурга была провидением "спрятана под воду" и таким образом спасена
от уничтожения.
[Бродский:]
[Волков:]
частности, две строчки: "И вот уже славы / высокий порог..." И
добавляет, что это уже "случилось". Имеется в виду ваш суд, ваша
известность на Западе?
[Бродский:]
время планировалась поездка Ахматовой в Италию, где ей должны были
вручить литературную премию. А затем последовала поездка в Англию, в
Оксфорд. Ахматова к этим поездкам относилась чрезвычайно серьезно. Либо
это цитата может быть связана с тем, что мы -- как бы это сказать? --
стали знамениты, да? То есть это уже "случилось", произошло, обрело
реальность. Вот эти две, в общем-то, разные вещи Ахматова, вероятно, и
имеет в виду.
[Волков:]
повторять, что власти своими руками "нашему рыжему создают биографию".
То есть она смотрела на эти вещи трезво, понимая, что гонения создают
поэту славу, что это -- обратная сторона медали.
[Бродский:]
строчки: "Молитесь на ночь, чтобы вам / Вдруг не проснуться
знаменитым". Не знаю, это ее стихи или чьи-то чужие?
[Волков:]
о том, что "не случилось", цитируя из стихотворного отрывка под
названием "Из Дневника путешествия". А в этом отрывке, кстати, есть
слова о "мертвой славе". И еще такие слова -- "твой живые руки". Это
что, намек на те же обстоятельства? Ведь Ахматова, насколько я понимаю,
ни одного слова ни в одном письме к кому бы то ни было просто так, не
обдумавши, не писала. А тут -- письмо к опальному поэту, в ссылку. И
стихотворный этот отрывок сочинен в том же 1964 году. Он тоже связан с
вашим процессом?
[Бродский:]
этому поводу, но надо надеяться, что "твои живые руки" -- это не ко мне
обращение. Хотя, может быть... Единственное соображение, которое мне
приходит в голову в связи с этим отрывком: его писал все-таки сильно
больной человек, да? Сердце... И, может быть, она радуется, что не
умерла. Что это "не случилось"...
[Волков:]
это Страшный суд". И дальше она пишет о присущем вам "божественном
слиянии с природой". Это что -- утешение по поводу вашей ссылки? Или
нечто более философское? Помнится, она в конце пятидесятых годов
записала, что природа давно напоминает ей только о смерти...
[Бродский:]
думаю, что Ахматова здесь замыкается на свои собственные стихи. Мне
кажется, что ее слова о Страшном суде -- это комментарий по поводу
реальности. Это, увы, реальность.
[Волков:]
правильно -- Норенская или Норенское?
[Бродский:]
*
[Волков:]
сообщает, что послала вам свечи из Сиракуз...
[Бродский:]
по почте, то ли их кто-то привез -- я уж не помню. Из Сиракуз,
совершенно замечательной красоты -- знаете, как их делают на Западе:
прозрачные свечи. Архимедовские, понятно.
[Волков:]
колодцем и Вашим циклом стихов"...
[Бродский:]
это, вероятно, колодец в Комарове, из которого я таскал ей воду. А
музыка -- это о пластинках, которые я ей в Комарово привозил. Их была
масса -- Гайдн, Гендель, Вивальди, Бах, Моцарт, "Стабат Матер"
Перголези, и особенно ею любимые две оперы: "Коронация Поппеи"
Монтеверди и "Дидона и Эней" Перселла. Меня, кстати, не то чтобы
озадачило, но несколько смутило то место в воспоминаниях Наймана об
Ахматовой, где он описывает ее музыкальные увлечения в шестидесятые
годы. Там получается, что он, Найман, имел к этому какое-то отношение.
Но здесь Толян явно напутал, потому что, насколько мне помнится, все
эти пластинки к Ахматовой возил один только я. И в диком количестве,
между прочим.
[Волков:]
вам, от 10 июля 1965 года, все в ту же Норенскую: "Слушаю привезенного
по Вашему совету Перселла ("Дидона и Эней"). Это нечто столь
могущественное, что говорить о нем нельзя"... Но я хотел спросить вас
вот о чем. В двух из трех писем к вам Ахматова цитирует ваш афоризм:
"главное -- это величие замысла". Это ваше высказывание стало, между
прочим, весьма популярным в творческих кругах; на него ссылаются кстати
и некстати, иногда -- в ироническом смысле. Вы не помните, в связи с
чем оно возникло?
[Бродский:]
она говорит: "Иосиф, что делать человеку (имелось в виду, конечно,
поэту, но мы слово "поэт" почти не употребляли, потому что Ахматова
этого не одобряла, приговаривая: не понимаю я этих больших слов --
"поэт", "бильярд") -- так вот, что делать человеку, если он знает себя
наизусть, все свои любимые приемы и так далее. Какой у него выход из
этого положения?" И я с бухты-барахты ответил: "Анна Андреевна, главное
-- это величие замысла!" Я тогда, помнится, подумал, что если ты
ставишь перед собой большую задачу, то она выводит тебя на новые
технические приемы. И эта мысль Ахматовой очень понравилась. Потому что
она, вероятно, думала о себе, когда задавалась этим вот вопросом о
творческой инерции. Думала о своей работе над "Поэмой без героя". И мой
ответ пришелся ей очень кстати. Ну а потом в беседах с ней я эту мысль
развивал -- говорил ей, что даже если большой замысел в итоге
проваливается, то игра все равно стоила свеч. И я думаю, что здесь я
прав.
[Волков:]
Говорит, что ей светло от мысли, что эти стихи существуют. Письмо
написано в феврале 1965 года, а вы это стихотворение сочинили в январе.
Я вижу, что стихи ваши довольно быстро добирались из ссылки в
Ленинград...
[Бродский:]
[Волков:]
заканчивает перевод стихов Джакомо Леопарди. Книжку этих переводов,
вышедших в 1967 году, мне в свое время подарил Найман. Там часть стихов
значится как переведенная Ахматовой, а часть идет за подписью Наймана.
Но в своей книге об Ахматовой Найман настаивает, что распределение этих
переводов под той или другой фамилией очень условно, поскольку делались
они совместно. Более того, Найман пишет, что в том, что касается