это понятие общественно-государственное и не совпадает с восхождением.) Все
судебные системы мира, не одна наша, мечтают о том, чтобы преступники не
просто отбывали срок, но исправлялись бы, то есть чтобы другой раз не
увидеть их на скамье подсудимых, особенно по той же статье. *(5)
чеховский "Сахалин" исходит из этого идеала). Но успешно ли осуществлялся?
"исправляет" лишь не развращенных -- но они и без этого второй раз не
совершат преступления. А испорченного этот режим только развращает,
заставляет быть хитрым, лицемерным, по возможности не оставлять улик.
всегда считали, что заключение не должно доводить до совершенного отчаяния,
должно оставлять надежду и выход. Читатель уже видел, что наши ИТЛ доводили
только и именно до совершенного отчаяния.
исправления". Но именно углубления в себя больше всего боялись устроители
наших лагерей. Общие бараки, бригады, трудовые коллективы именно и призваны
были рассеять, растерзать это опасное самоуглубление.
воровской морали, усвоение жестоких лагерных нравов как общего закона жизни
("криминогенные места" на языке тюрьмоведов, школа преступности). И. Г.
Писарев, кончающий долгий срок, пишет (1963 год): "Становится тяжело
особенно потому, что выйдешь отсюда неизлечимым нервным уродом, с
непоправимо разрушенным здоровьем от недоедания и повсечасного
подстрекательства. Здесь люди портятся окончательно. Если этот человек до
суда называл и лошадь на "вы", то теперь на нём и пломбу негде ставить. Если
на человека семь лет говорить "свинья" -- он и захрюкает... Только первый
год карает преступника, а остальные ожесточают, он прилаживается к условиям,
и всё. Своей продолжительностью и жестокостью закон карает больше семью, чем
преступника".
жизни, уйти из неё, и никому нет дела до тебя, кроме, наверно, матери,
которая не устаёт ждать всю жизнь".
это благодеянием... Я испытал на своих коже и костях те "ошибки", которые
теперь так принято именовать -- они ничуть не легче Майданека и Освенцима.
Как отличить грязь от истины? Убийцу от воспитателя? закон от беззакония?
палача от патриота? -- если он идёт вверх, из лейтенанта стал
подполковником, а кокарду на шапке носит очень похожую на ту, которая была
до 17-го года?.. Как мне, выходя после 18-ти лет сидки, разобраться во всём
хитросплетении?.. Завидую вам, людям образованным, с умом гибким, кому не
приходится долго ломать голову, как поступить или приспособиться, [чего
впрочем и не хочется]."
растлен?.. Но тогда -- [исправлен] ли он в государственном смысле? Никак
нет. Для государства он просто погублен -- ведь вот до чего додумался: от
Освенцима не отличается, и кокарда не отличается.
никогда не достигает в лагерях. "Выпускники" лагеря научаются только
лицемерию -- как [притвориться] исправившимися, и научаются цинизму -- к
призывам государства, к законам государства, к обещаниям его.
преступник? Если он посажен за то, что Богу молился, или выражал независимое
мнение, или попал в плен, или за отца, или просто по развёрстке, -- так что'
дадут ему лагеря?
каторжных выходит 15-20 порядочных, то этим мы обязаны не столько
исправительным мерам, которые употребляем, сколько нашим русским судам,
присылающим на каторгу так много хорошего, надежного элемента".
безвинно-поступающих поднять, скажем, до 80-ти, -- но и не забыть, что в
наших лагерях поднялся также и коэффициент порчи.
яме, куда швыряют без жалости к своему народу, -- а о серьёзной
исправительной системе, -- то тут возникает сложнейший из вопросов: как
можно по единому уголовному кодексу давать однообразные уподобленные
наказания? Ведь внешне [равные] наказания для [разных] людей, более
нравственных и более испорченных, более тонких и более грубых, образованных
и необразованных, суть наказания совершенно [неравные] (см. Достоевский
"Записки из мёртвого дома" во многих местах).
делают), что наказание должно соответствовать не только преступлению, но и
личности каждого преступника.
миром менее тяжела, чем для человека малоразвитого, более живущего телесно.
Этот второй "более нуждается во внешних впечатлениях, инстинкты сильнее
тянут его на волю" (Якубович). Первому легче и одиночное заключение,
особенно с книгами. (Ах, как некоторые из нас жаждали такого заключения
вместо лагерного! При тесноте телу -- какие открывает оно просторы уму и
душе! Николай Морозов ничем особенным не выдавался [ни] до посадки, [ни] --
самое удивительное! -- после неё. А тюремное углубление дало ему возможность
додуматься до планетарного строения атома, до разнозаряженных ядра и
электронов -- за десять лет до Резерфорда! Но [[нам]] не только не
предлагали карандаша, бумаги и книг, а -- отбирали последние.) Второй, может
быть, и года не вынесет одиночки, просто истает, сморится. Ему --
кто-нибудь, только бы товарищи! А первому неприятное общение хуже
одиночества. Зато лагерь (где хоть немного кормят) второму гораздо легче,
чем первому. И -- барак на 400 человек, где все кричат, несут вздор, играют
в карты и в домино, гогочут и храпят и черезо всё это еще долдонит
постоянное радио, рассчитанное на недоумков. (Лагеря, в которых я сидел,
были [наказаны] отсутствием радио! -- вот спасение-то!)
трудом и обязательным участием в унизительно-гудящем многолюдьи была более
действенным способом уничтожения интеллигенции, чем тюрьма. Именно
интеллигенцию система эта смаривала быстро и до конца.
то, что он "долгие годы живёт чужой водей, чужим умом". Но этот признак я
выношу в сноску: во-первых потому, что то же самое можно сказать и о многих
вольных (не считая простора для деятельности в мелочах, которая есть и у
заключённых), во-вторых потому, что вынужденно-фаталистический характер,
вырабатываемый в туземце Архипелага его незнанием судьбы и неспособностью
влиять на неё -- скорее облагораживает его, освобождает от суетных метаний.
как их выпустили на волю -- но в тюрьме оторваться было нельзя от бесед с
ними.
было соперничества на выживание.
спор... 23 февраля 1972 г. в "Лит. газете" отрекся (зачем-то, когда уже все
миновали угрозы): "Проблематика "Колымских рассказов" давно снята жизнью".
Отречение было напечатано в траурной рамке, и так мы поняли все, что -- умер
Шаламов. (Примечание 1972 г.)
второй раз не посадить. Мы уже приводили откровенные высказывания
тюрьмоведов об этом. Пятьдесят Восьмую хотели истребить через труд. А то,
что мы выживали -- это уже была наша самодеятельность.
Архипелаге ГУЛаге, -- еще поймут ли: а что' была наша [воля?] Что' была та
страна, которая десятками лет таскала в себе Архипелаг?
выпятила и искривила мой живот, мешала мне есть, спать, я всегда знал о ней
(хоть не составляла она и полупроцента моего тела, а Архипелаг в стране
составлял процентов восемь). Но не тем была она ужасна, что давила и смещала
смежные органы, страшнее всего было, что она испускала яды и отравляла всё
тело.
избудет ли их когда-нибудь -- Бог весть.
(недалёкую, впрочем, и от сегодняшней)? И если мерзость эту не полновесно
показывать, выходит сразу ложь. Оттого и считаю я, что в тридцатые,
сороковые и пятидесятые годы [литературы] у нас [не было]. Потому что без
[всей] правды -- не литература. Сегодня эту мерзость показывают в меру моды
-- обмолвкой, вставленной фразой, довеском, оттенком -- и опять получается
Акунин Борис
Акунин Борис
Трубников Александр
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей
Афанасьев Роман