[Бродский:]
не может, потому что мы -- люди уже другой культуры, у нас этой
способности к соединению событий во времени и пространстве уже нет.
Потому что подобный настрой возможен при определенной степени -- не то
чтобы покоя, но другого жизненного ритма. Это не та насыщенность
событиями, явлениями и прочим, которая обрушилась на нас. И я думаю,
что в России дореволюционной, и даже после всей этой замечательной
революции, этот другой ритм все же до известной степени определял бытие
человека. Потому что подобный ритм закладывается другой эпохой --
концом ХIХ века, началом двадцатого.
[Волков:]
называла ее двоюродной сестрой "Охранной грамоты" Пастернака и "Шума
времени" Мандельштама. То есть она в какой-то степени ориентировалась
на эти две книги, к тому времени уже классические -- если не по
официальной шкале, то среди интеллигенции. А как бы вы сравнили
мемуарную прозу Ахматовой с "Охранной грамотой" или "Шумом времени"?
[Бродский:]
замечательные. Просто мне "Шум времени" дороже, да? Но если взглянуть
на них издали -- а издали мы и смотрим -- то между этими двумя книгами
есть даже нечто общее в фактуре, в том, как используются детали, как
строится фраза. И я думаю, что если Ахматова называла свою планируемую
книгу "двоюродной сестрой" этих двух, то она на самом-то деле указывала
на истинное положение вещей. На то, что происходило в ее авторском
сознании. Потому что я думаю, что таким образом она писать прозу была
не в состоянии. Ее проза ни в коей мере не могла быть подобной ни
мандельштамовской, ни пастернаковской. И она осознавала это. Она
осознавала преимущество их прозы и, видимо, до известной степени ее
гипнотизировала эта перспектива -- что так она не напишет.
[Волков:]
со своими роскошными кузинами она будет казаться замарашкой,
простушкой, золушкой..."
[Бродский:]
ее работу. Потому что Ахматова совершенно феноменально работала с
деталями, но опять-таки, она была прежде всего поэт -- в том смысле,
что каждую деталь она подавала бы в одной фразе. В то время как
Пастернак или Мандельштам, когда они натыкаются на деталь или на
метафору, то ее, как правило, разворачивают. Как розу. В их творчестве
ты все время ощущаешь центробежную силу. Которая присутствует в
стихотворении, когда оно как бы само себя разгоняет.
[Волков:]
своими словами гораздо больше, чем выливается на страницу. И она
боится, что читатель всех тех запахов и шумов, которые ей
представляются, когда она записывает свои воспоминания, не почувствует.
[Бродский:]
афористичность. Она поэт в высшей степени афористический. Об этом сама
длина ее стихотворений свидетельствует. Ахматова никогда не вылезает на
третью страницу. Поэтому и к истории у нее отношение афористическое. А
когда она обращается к современности, то здесь ее интересует не столько
она сама, сколько выразительность современного языка, современных
выражений. Люди, мало с ней знакомые, привыкли думать об Ахматовой как
о царственной даме, которая говорила на языке Смольного института. В то
время как Ахматова обожала все эти, как говорится, "выражансы": "вас
тут не стояло", "маразм крепчал"...
[Волков:]
фрагментов нечто гораздо большее, чем их простая сумма. Взять ту же
самую поэму "Путем всея земли" -- она составлена из шести вроде бы не
стыкующихся фрагментов, а в целом получилась действительно поэма, хоть
и "маленькая", как Ахматова ее сама называла. Хотя по-настоящему она
производит впечатление поэмы эпической.
[Бродский:]
даже так сказал: именно будучи поэтом этих малых форм, этих якобы
фрагментов, которые в конечном счете являлись законченными
произведениями -- ведь в любой из них втиснуто содержание ничуть не
меньшее, чем в роман, да? -- конечно же Ахматова испытывала чисто
профессиональный соблазн. В конце концов, все мы окружены людьми,
которые пишут длинные стихи, поэмы, романы. И лирик, разумеется,
начинает рассматривать себя, вольно или невольно, как аномалию. То есть
он, может быть, и успокаивается, пока он пишет свое стихотворение. Но
это только на полдня, да? Потому что, написавши его, он опять начинает
относиться к себе даже и с пренебрежением, до известной степени. Потому
что понимает, что другие-то пишут значительно больше. Возникает такой
количественный искус, да? Для тех, кто существовал в рамках дворянской
культуры, ситуация не была столь напряженной. Но как только вы
попадаете в разночинную среду, чисто количественный аспект начинает
сбивать вас с толку. И это очень болезненная ситуация.
[Волков:]
англоязычной поэтической культуры, с кем бы вы ее сравнили?
[Бродский:]
Сходство необычайно сильное. Впервые я подумал о сходстве между ними,
когда увидел фотографию Боган. На этом снимке Боган была чрезвычайно
похожа на Анну Андреевну. Невероятно похожа! Помню, это меня просто
поразило. Но вообще-то с параллелями всегда следует быть чрезвычайно
осторожными. Надо помнить и о множестве различий. И о том, что
американцы относятся к своим замечательным людям с несколько большей
сдержанностью, нежели мы -- к своим.
[Волков:]
их собственным поэтам. Я всегда вспоминаю "Песнь о Гайавате" Генри
Лонгфелло, невероятно популярную в России, за что спасибо ее
переводчику Ивану Бунину. Здесь о Лонгфелло редко вспоминают.
[Бродский:]
транскрипции. Ахматова, как мы знаем, любила говорить, что в России
знамениты английские или американские авторы, о которых ни в Англии, ни
в Америке слыхом не слыхивали. И она -- несколько несправедливо --
включала в этот список Байрона. Еще, помню, Джека Лондона.
[Волков:]
[Бродский:]
начинают стихотворение с самого начала. Никакой машинерии. Заметьте,
наибольшее впечатление в стихотворении обычно производит последняя
строфа, потому что она подготовлена раскачкой всего метра. Когда вы
начинаете читать стихотворение, то довольно часто вы еще не слышите
музыки, а слышите лишь подготовку к ней. Это как в опере, да? Певцы
разогреваются, скрипки что-то пиликают. И только потом подымается
занавес. У Ахматовой и Боган занавес подымается сразу. Затем следует
сказать о тематике. Обе, если говорить об этом с некоторой мужской
прямолинейностью, отнеслись чересчур всерьез к своим первым
романтическим увлечениям. У Ахматовой это -- Гумилев. У Боган на
протяжении многих лет был роман с замечательным американским поэтом
Теодором Ретке. Жизнь Боган тоже повернулась весьма несчастливо -- я бы
сказал, жутким образом. Но, по крайней мере, это была внутренняя драма,
а не внешние обстоятельства, как в случае с Ахматовой. Боган не так уж
и много написала. Впрочем, и Ахматова тоже.
[Волков:]
пушкинским штудиям?
[Бродский:]
потрясающий дневник. Это -- замечательная проза. Вообще в англоязычной
прозе последних десятилетий, за исключением Фолкнера, мне лично
Лукин Евгений
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Соломатина Татьяна
Каменистый Артем