совместилось как бы несовместимое, что и определяет, в конечном счете,
ее продолжающуюся популярность. С одной стороны, ее любовная лирика
сохранила всю свою свежесть, и молодые современные люди могут
декламировать эти стихи своим девушкам, когда хотят их соблазнить...
[Бродский:]
представляю...
[Волков:]
стыдно декламировать даже самым строгим ценителям поэзии. В то время
как в том же Блоке или, скажем, в Есенине, который традиционно был
чрезвычайно популярен в России, наличествует сильный элемент китча.
Иногда начнешь читать их стихи вслух и думаешь: "О Боже!"
[Бродский:]
оказалось живучим или, вернее, выживающим и применимым ко времени
именно потому, что она -- поэт малых форм. То есть можно сказать, что
суть изящной словесности -- это и есть короткое стихотворение. Все мы
знаем, что у современного человека то, что называется attention span,
чрезвычайно узок.
[Волков:]
[Бродский:]
рассчитывает на это. То есть не то что рассчитывает на это -- поэзия
точно знает, что это так, да?
[Волков:]
говорить только о современных фигурах -- скажем, вы и Дерек Уолкот --
разве вы не растягиваете совершенно сознательно этот читательский
attention span?
[Бродский:]
Хотя я, конечно, так не думаю. Но в общем, то, что выживает -- это
действительно искусство малых форм, искусство конденсации. Тем более
что... Погодите, Соломон, я возьму сигарету. Одну секундочку! Потому
что бессмысленно этот разговор продолжать без сигареты... Так вот, я
все это говорю еще и потому, что за последние несколько дней просмотрел
двадцать или тридцать выпусков газеты, которая называется "Гуманитарный
фонд". Издается она в Москве. И вам, Соломон, было бы полезно свести с
этим знакомство, потому что там довольно много замечательного. Их
авторы -- это такие полупанки, молодые люди от двадцати пяти до
тридцати пяти лет. Это -- теперешний авангард. Когда читаешь эту
газету, то видишь, чем сейчас увлечены молодые люди в литературе,
живописи или музыке. Ну про музыку тут говорить, правда, бессмысленно,
потому что это рок. Но что касается поэзии, то картина здесь весьма
примечательная, потому что ни про Ахматову, ни про Пастернака, ни про
Блока нет вообще никакой речи. Причем стихи приходят к ним со всей
страны, так что это -- представительный срез.
[Волков:]
[Бродский:]
со сцены. В этой газете заняты исключительно тем, что им близко или, в
худшем случае, современно. И они печатают много вздорного. Но иногда
прочитываешь совершенно замечательные стишки. Все довольно интересно
именно в том аспекте, о котором мы говорили: что в культуре выживает, а
что -- умирает.
[Волков:]
творчество. В частности и потому, что она говорила о любви современным
языком, как городская женщина, со всеми ее неврозами. Кстати, обсуждали
ли вы с Ахматовой Фрейда?
[Бродский:]
номер один". Ахматова говорила так: "Конечно же творчество -- это
сублимация. Но я надеюсь, Иосиф, что вы понимаете -- не только
сублимация. Ибо существует еще влияние и вторжение сил если не
серафических, то, по крайней мере, чисто лингвистических". Я с
Ахматовой в этом пункте согласен. И я даже не знаю, что вообще является
сублимацией чего: творчество ли является сублимацией сексуального
начала или наоборот -- сексуальная деятельность является сублимацией
творческого, созидательного элемента в человеке.
[Волков:]
модернистскую культуру. Она внимательно читала и Джойса, и Кафку, и
Валери, и Пруста, и Элиота. Эти фигуры были для нее близкими.
[Бродский:]
Под модернизмом ее я подразумеваю ощущение, ранее в русской литературе
не зарегистрированное, уникальное. Это было трагическое мироощущение,
но куда более сдержанное и сфокусированное, чем у большинства русских
модернистов. То есть когда происходит самый большой раздрай, а ты
все-таки соблюдаешь определенные эстетические требования, накладывающие
на тебя некоторые узы. Когда поэт не может позволить себе кричать,
бесноваться -- независимо от того, что с ним происходит. Но это именно
сдержанность, а не бедность, как иногда думают. Ахматова куда более
сдержанна, на мой взгляд, чем Мандельштам. У нее есть то же, что
наличествует у Кавафиса: маска.
[Волков:]
если говорить о более поздних вещах... Недавно я в который раз
поразился ее всхлипу 1921 года: "Любит, любит кровушку / Русская
земля". Ведь это причитание, тональность тут совершенно определенно
женская, почти истерическая.
[Бродский:]
стихотворений Ахматовой написано именно на таком выдохе. То есть на
этой невозможности выговорить фразу до конца. Помните у Баратынского:
Теперь сравните у Ахматовой:
Баратынский о своей тени все досказывает до конца. Не то у Ахматовой:
"О тень!" У нее как бы обрывается дыхание. И это, действительно, берет
за горло.
[Волков:]
феноменальный пласт любовных стихотворений, который, как я убежден, и
через сто лет будут читать друг другу вслух влюбленные русские юноши и
девушки. Уже этого одного было бы достаточно, чтобы навсегда остаться в
истории русской культуры. Но Ахматова делает новый невероятный рывок: в
связи с Первой мировой войной и революцией она сочиняет серию
потрясающих гражданских стихов. Это были произведения, которые, можно
сказать, предсказали и описали все ужасы XX века. То есть она первая из
русских поэтов испугалась XX века -- если не считать "Голос из хора"
Блока, который мне кажется самым сильным его пророческим произведением.
Стихи Ахматовой, написанные в 1914 году, потрясают этим абсолютно
неожиданным прорывом в государственную сферу, в область государственных
забот. Когда поэт становится голосом всей нации.
[Бродский:]
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Херберт Фрэнк
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Вронский Константин