Чтение 229–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

твоей шпаге это и возможно; но счастливой женщиной - никогда! Никогда!
Никогда!

Она уронила голову на диванную подушку, шепча имя, становившееся ей с
каждым днем дороже: Шарни!

Глава 8

КРАСНЫЙ КОЛПАК

Дюмурье удалился столь поспешно прежде всего потому, что ему мучительно
было видеть отчаяние королевы: генерала трудно было взволновать какой-нибудь
идеей, однако он был весьма чувствителен, когда дело касалось живых людей;
он не знал жалости в политике, но был чуток к человеческому несчастью; к
тому же его ожидал Бриссо, чтобы проводить к якобинцам, а Дюмурье торопился
засвидетельствовать свою покорность наводящему на всех ужас Клубу.

Вот Законодательное собрание ничуть его не беспокоило с тех пор, как он
стал своим человеком у Петиона, Жансоне, Бриссо и Жиронды.

Однако он не мог считать себя своим у Робеспьера, Колло д'Эрбуа и Кутона;
а именно они держали в своих руках Якобинский клуб.

Его не ждали: кто мог предвидеть, что министр короля явится в Клуб
якобинцев! Вот почему при его имени взгляды всех присутствовавших
повернулись в его сторону.

Что собирался предпринять Робеспьер при виде Дюмурье?

Робеспьер посмотрел в его сторону вместе со всеми; он насторожился,
услышав, как имя генерала переходит из уст в уста; затем насупился и снова
стал холоден и молчалив.

В зале сейчас же установилась гробовая тишина.

Дюмурье сообразил, что отступать некуда.

Якобинцы только что постановили в знак всеобщего равенства надеть красные
колпаки; лишь трое или четверо членов Клуба решили, что их патриотизм и так
хорошо известен и потому они не нуждаются в лишнем доказательстве.

Робеспьер был из их числа.

Дюмурье не раздумывая сбрасывает шляпу, берет у оказавшегося поблизости
патриота красный колпак, натягивает его себе по самые уши и поднимается на
трибуну, выставляя напоказ символ равенства.

Зал взорвался рукоплесканиями.

Нечто похожее на змеиное шипение заглушает всеобщее ликование, и
аплодисменты сейчас же гаснут.

Это с тонких губ Робеспьера срывается приказание:

"Тишина!"

С тех пор Дюмурье не раз признавался, что никогда пушечные ядра, со
свистом проносившиеся над его головой, не заставляли его трепетать так, как
это шипение, сорвавшееся с губ бывшего депутата от Арраса.

Однако Дюмурье, и как генерал, и как оратор, был сильным противником; его
так же трудно было прогнать с трибуны, как и с поля боя.

Он невозмутимо ждал, пока установится эта мертвая тишина, и дрогнувшим
голосом молвил:

- Братья и друзья! Вся моя жизнь принадлежит отныне народу; я обещаю
исполнять его волю и оправдать доверие конституционного короля; я буду вести
переговоры с другими державами от имени свободного народа, и эти переговоры
либо принесут надежный мир, либо приведут к окончательной войне!

В этом месте, вопреки призывам Робеспьера к тишине, снова вспыхнули
аплодисменты.

- Ежели мы окажемся перед необходимостью войны, - продолжал оратор, - я
оставлю свой пост и займу свое место в строю, чтобы победить или умереть
свободным вместе с моими братьями! На моих плечах - огромная тяжесть;
братья, помогите мне советами: выскажите их на страницах своих газет;
скажите мне правду, чистую правду, но не клевещите и не отталкивайте
гражданина, которого вы знаете как человека искреннего, бесстрашного а
преданного делу Революции!

Дюмурье умолк. Он сошел с трибуны под аплодисменты, и аплодисменты эти
вызвали раздражение у Колло д'Эрбуа - актера, которого часто освистывали, но
редко удостаивали рукоплесканиями.

- К чему эти аплодисменты? - крикнул он со, своего места. - Если Дюмурье
пришел сюда как министр, нам нечего ему ответить; ежели он пришел как наш
брат и единомышленник, он всего-навсего исполнил свой долг и, стало быть,
обязан согласиться с нашим мнением; значит, мы можем ответить ему только
одно: пусть поступает так, как говорит!

Дюмурье поднял руку с таким видом, словно хотел сказать: "Именно так я
это и понимаю!"

Тогда со своего места поднялся Робеспьер; на губах его застыла улыбка;
все поняли, что он собирается подняться на трибуну, и подвинулись; его
желание говорить было свято: все смолкло.

В отличие от настороженной тишины, которой был встречен Дюмурье,
Робеспьера приготовились слушать с доброжелательностью и благоговением.

Он взошел на трибуну и со свойственной ему торжественностью обратился к
собравшимся:

- Я отнюдь не принадлежу к тем, кто полагает, что министр не может быть
патриотом, я не без удовлетворения принимаю речь господина Дюмурье. Когда он
исполнит свои обещания, когда он обуздает наших врагов, вооруженных против
нас его предшественниками и заговорщиками, еще и сегодня заправляющими в
правительстве, несмотря на изгнание некоторых министров, вот тогда, только
тогда я, пожалуй, воздам ему должное; но даже тогда никто не заставит меня
сказать, что любой честный гражданин этого общества стоит министра: только
народ велик, только он, по моему мнению, достоин уважения; перед ним власть
министра - ничто, именно из уважения к народу, а также и к самому министру я
требую, чтобы его появление здесь не сопровождалось слишком горячими
выражениями чувств, что свидетельствовало бы скорее об упадке общественного
сознания. Все время, пока господин Дюмурье будет выражать свой горячий
патриотизм и в особенности оказывать реальные услуги своему отечеству и тем
самым докажет, что он - брат всем честным гражданам и народный заступник, он
может рассчитывать на нашу поддержку; меня не пугает присутствие в нашем
обществе любого министра, однако я заявляю, что в ту самую минуту, как
министр будет пользоваться здесь большим авторитетом, нежели рядовой член
общества, я потребую его изгнания. Этому не бывать никогда!

Кончив свою язвительную речь, оратор под гром аплодисментов сошел с
трибуны; однако на последней ступеньке его ждала ловушка.

Дюмурье в порыве наигранного воодушевления распростер объятия.

- Добродетельный Робеспьер! - вскричал он. - Неподкупный гражданин,
позволь тебя обнять!

Несмотря на сопротивление бывшего конституционалиста, Дюмурье прижал его
к своей груди. Присутствовавшие видели лишь объятия, никто не заметил
брезгливого выражения лица Робеспьера.

- Раздался новый взрыв аплодисментов.

- Ну, комедия сыграна! - шепнул Дюмурье на ухо Бриссо. - Я напялил
красный колпак и обнял Робеспьера: теперь моя особа священна.

И действительно, зал и трибуны провожали его до двери восторженным ревом.

В дверях молодой человек в костюме судебного исполнителя обменялся с
министром быстрым взглядом и еще более торопливым пожатием руки.

Это был герцог Шартрский.

Время приближалось к одиннадцати. Бриссо вел Дюмурье за собой; оба они
торопились к Роланам.

Супруги Роланы по-прежнему жили на улице Генего.

Бриссо предупредил их накануне о том, что Дюмурье по наущению Жансоне и
его самого, Бриссо, должен представить королю Ролана как министра внутренних
дел.

Бриссо спросил у Ролана, чувствует ли он в себе достаточно сил для такой
ноши, и Ролан со свойственной ему простотой отвечал, что надеется
справиться.

Дюмурье шел ему сообщить, что дело сделано.

Ролан и Дюмурье никогда до этого не виделись; они знали друг друга только
по имени.

Нетрудно себе представить, с каким любопытством посмотрели друг на друга
будущие коллеги.

После обмена подходившими к случаю комплиментами, в которых Дюмурье
"выразил Ролану особенное удовлетворение тем, что в правительстве будет
состоять столь просвещенный и добродетельный патриот, разговор, естественно,
зашел о короле.

- Вот кто неизбежно будет чинить нам препятствия, - с улыбкой заметил
Ролан.

- Возможно, вы упрекнете меня в простодушии, - возразил Дюмурье, - но я
считаю короля честным человеком и искренним патриотом.

Видя, что г-жа Ролан ничего не отвечает и лишь улыбается, он спросил:

- Госпожа Ролан со мной не согласна?

- Вы видели короля? - в свою очередь спросила она.

- Да.

- А королеву?

Теперь настала очередь Дюмурье промолчать а улыбнуться.

Они договорились встретиться на следующее утро в одиннадцать часов, чтобы
принести клятву.

После заседания в Собрании они должны были отправиться к королю.

Была половина двенадцатого; Дюмурье готов был остаться еще; однако для
скромных людей, коими были супруги Роланы, это было уже позднее время.

Почему же Дюмурье был готов остаться?

А вот почему!

Быстрого взгляда, которым Дюмурье окинул при входе жену и мужа, оказалось
довольно, чтобы он разглядел дряхлость супруга, - Ролан был десятью годами
старше Дюмурье, а выглядел Дюмурье лет на двадцать моложе Ролана, - и
богатые формы супруги. Г-жа Ролан, дочь гравера, как мы уже сказали, с
раннего детства работала в мастерской отца, а выйдя замуж - в кабинете мужа;