стихотворении "Чем хуже этот век предшествующих?.." Это одно из самых
потрясающих ее произведений. Там о XX веке все сказано.
[Волков:]
тоталитаризм, на какие ужасы может обречь личность, индивидуальность
тоталитарное государство. Да и вообще государство. В этом смысле она
как бы стала первым советским поэтом еще до советской власти.
[Бродский:]
"советская -- несоветская" -- я бы, на вашем месте, не пользовался.
[Волков:]
обозначаю им определенный исторический период существования российского
государства.
[Бродский:]
несколько лет, и весь этот так называемый советский период в
академических кругах будет рассматриваться именно таким образом -- как
высокий классицизм, да? Разве не это у вас звучит?
[Волков:]
не существует ленинградский период петербургской литературы? И является
Ахматова участником и частью этого периода? Как по-вашему?
[Бродский:]
[Волков:]
точки зрения, некая неофициальная "большая четверка": Мандельштам,
Цветаева, Пастернак и Ахматова. И взять, скажем, Цветаеву -- из этой
четверки она представляется мне самым сильным, с чисто физической точки
зрения (если таковая здесь уместна), поэтическим дарованием...
[Бродский:]
[Волков:]
уникальный, ни на что не похожий голос. У Мандельштама самый
качественный, если можно так выразиться, итоговый продукт. То есть он
самый крепкий из всей четверки поэт, так?
[Бродский:]
[Волков:]
своеобразный голос, как у Пастернака, и стихи ее не всегда так мощно
слеплены, как это делал Мандельштам. А в сумме творчество ее оказалось,
как мне кажется, самым живучим и свежим.
[Бродский:]
очень странная и, может быть, фантастическая идея. И если она вам
покажется бредовой, то просто выбросьте ее. А если нет -- то присвойте.
Дело в том, что все, что имеет место в культуре, сводится, в конечном
счете -- или это можно попробовать свести -- к четырем известным нам
темпераментам: меланхолик, сангвиник, флегматик и холерик. Так я думаю.
И мне кажется, что нашу "большую четверку" тоже можно поделить в
зависимости от этих темпераментов. Поскольку в этой группе все эти
темпераменты как раз очень отчетливо представлены: скажем, Цветаева --
безусловно холерический автор. Пастернак -- сангвиник. Осип Эмильевич
-- меланхолик. А Ахматова -- флегматична.
[Волков:]
один вопрос. Ведь в поэзии самым любимым должен быть как раз
меланхолик. То есть в данном случае -- Мандельштам. Между тем этого не
произошло.
[Бродский:]
разбирайтесь сами.
___
[Волков:]
нескольким причинам. Во-первых, вы были с ним много лет дружны -- и в
Питере в годы вашей молодости, и здесь, в Нью-Йорке. Во-вторых, судьба
Шмакова в чем-то схожа с вашей; ему тоже стало трудно жить в Ленинграде
и он перебрался в Нью-Йорк, с отрывом от вас всего в несколько лет: вы
оказались в Америке в 1972 году, а Шмаков -- в 1975-м. Еще один аспект
биографии Шмакова представляется мне важным: он был причастен к
интеллектуальной элите в Ленинграде, но и переехав на Запад, не
потерялся -- выпустил несколько книг о балете, в том числе биографию
своего друга Михаила Барышникова, писал рецензии, переводил. В
Нью-Йорке он был привычной фигурой на театральных премьерах,
вернисажах. И вдруг -- трагический конец: в 1988 году Шмаков умер от
СПИДа. Ему было 48 лет... Для начала я хотел бы спросить вас: когда и
как вы познакомились со Шмаковым? И как это знакомство развивалось?
[Бродский:]
восемнадцать. Я пришел на филологический факультет Ленинградского
университета, где у меня были какие-то знакомые девицы, чтобы почитать
свои стихи. И я, может быть, этого события и не помнил бы, но Шмаков
мне о нем впоследствии не раз рассказывал. Он говорил, что мое чтение
произвело на него довольно сильное впечатление. Видимо, и он был тогда
более восприимчив, и я был более энергичен. То есть мы оба были в
достаточной степени молоды. Мы ведь со Шмаковым почти ровесники, он
старше меня всего на три месяца. Поэтому между нами и существовало
такое физическое взаимопонимание. У меня масса всяких знакомых была и
есть. Но они либо старше меня, либо -- увы! -- моложе. А это уже не
совсем то. А Шмаков -- это человек, который действительно был -- ну, не
хочу сказать, что альтер эго, но в некотором роде у меня было оснований
доверять ему больше чем кому бы то ни было. Не только потому, что он
был одним из самых образованных людей своего времени. Что само по себе
создавало колоссальный -- если не пиетет, то, по крайней мере,
колоссальные основания для доверия. То есть это происходило не только
потому, что он читал все, знал все. Но именно потому, что мы с ним
действительно были, как говорится, одного поля ягоды. То есть просто
одинаковые животные, да? Потому что в общем не все люди -- люди. Это
моя старая идея: если, скажем, генеральный секретарь компартии --
человек, то я -- не человек. То есть понятие человеческого существа
обладает, на мой взгляд, совершенно невероятной амплитудой, которая мне
лично представляется бредовой.
[Волков:]
[Бродский:]
знакомых, в том числе иностранцев, поскольку Шмаков с ними довольно
много возился. Масса одновременно прочитанных книжек. Это так важно,
что книжки, которые мы читали, попадали в поле нашего зрения более или
менее одновременно. И когда мне какая-то из книг оказывалась нужна,
когда я слышал краем уха звон, что что-то такое интересное вышло на
Западе, а в книжном магазине ленинградском я этого найти не мог, то,
конечно, я знал -- куда пойти.
[Волков:]
[Бродский:]
-- он чуть раньше, я чуть позже -- начали заниматься переводами. И
очень часто мы участвовали в переводах тех же самых авторов или
оказывались в тех же самых переводческих конкурсах. С той лишь
разницей, что Шмаков действительно знал языки, с которых он переводил,
а я -- нет.
Аникина Наталья
Конан-Дойль Артур
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий