встать, подойти к столику у постели, надеть часы на руку, увидеть новый,
даже не разрезанный пока роман Жана Жироду "Жюльетта в стране мужчин",
подумать, что вечером мы его будем читать, обнявшись, в кресле у окна, - и
светлый мир гаснет, исчезает, начинают беспорядочно мелькать какие-то
обрывки воспоминаний.
Сен-Мишель у Малого моста - и другая Сена, осенняя, обволакивающая все
вокруг промозглой сыростью. Унылые гудки буксиров в мутном тумане, и
хриплые пьяные возгласы вокруг, и мокрые, черные, озябшие кусты вдоль
черно-блестящих плит набережной, и порывистый ледяной ветер - другой,
совсем другой, неуютный, неприветливый Париж, чужой Париж, потому что
Валери уехала к больному отцу в Тулузу, ее нет уже целую неделю, и мне так
тоскливо, что я готов зайти вот в этот сомнительный кабачок и выпить
что-нибудь для бодрости, а впрочем, черт с ней, с бодростью, на что мне
бодрость, и из кабачка пахнет спиртным перегаром, потом и дешевой пудрой,
и мне противно туда идти, лучше уж домой...
и скользкой набережной. Ночь внезапно рассеивается, брезжит мутный
туманный рассвет, и я в полосатой одежде стою на аппельплаце под моросящим
дождем, под ледяным ветром, и кругом одинаковые полосатые тиковые куртки и
брюки, и одинаковые, истощенные, страшные, неживые лица, и передо мной
стоит эсэсовец Рюммель и замахивается плеткой, а я говорю: "Покорнейше
сообщаю, герр роттенфюрер, что за ночь я хорошо отдохнул!" - и вдруг
Рюммель круто поворачивается и уходит, печатая шаг по мокро шуршащему
гравию, а я слышу, как рядом со мной облегченно вздыхает Марсель Рише.
придумывали, какое слово выбрать для этой цели: нужно было
общеупотребительное, но не из самых необходимых и неизбежных в лагерном
обиходе.
нельзя было, но шуму вся эта история наделала много, и мы понимали, что
повторить такой номер уже нельзя. А спонтанные контакты с "крестниками"
могли возникнуть у меня в любую минуту. Мы вспомнили и обсудили все, что
знали о гипнозе, и решили, что самое лучшее будет, если я всем им внушу
одно и то же: услышав слово "ночь", они должны немедленно уходить и
засыпать. Марселю и Казимиру это показалось невероятно забавным, они долго
хохотали и никак не могли успокоиться, да это и вправду было смешно,
однако и опасно в такой же мере. Хорошо еще, если "крестник" подойдет ко
мне наедине, - а если это будет при других? Послушается ли он приказа -
идти спать, если рядом будет его начальник? И что подумают другие о моем
странном упоминании насчет ночи, ведь если разговор будет сугубо
официальным, вряд ли удастся ввернуть такую фразу, не вызвав никаких
подозрений. Особенно если на эту фразу так необычно отреагирует мой
собеседник. Раз-другой это может сойти, а потом...
произнес фразу с паролем вот так, при всех, на аппельплаце, и никто из
лагерного начальства не понял, что произошло. Наш блоковой потом спросил
меня, с чего это я вздумал докладывать Рюммелю, как провел ночь, но
Марсель сказал: "Да ты что, не понимаешь? Со страху что угодно брякнешь!"
- и блоковой вполне удовольствовался этим объяснением. А вот Рюммелю
здорово влетело за то, что он ни с того ни с сего отправился спать в часы
службы...
и Робер пристально смотрит на меня.
вижу, что здесь, в этом мире, в этом моем фантастическом Светлом Круге,
все возможно и ничто не странно.
для себя самого.
лекции, работал в лаборатории... Я с первого курса начал работать, и даже
не только из-за денег... В сентябре тридцать пятого, говоришь? Ну, два
события я запомнил хорошо. Я отбил Жюльетту у Большого Мишо - ох, и
девчонка была! - а еще я был на митинге Всеобщей Федерации Труда. Мне
ребята добыли приглашение, и я пошел. Когда Торез шел к трибуне, весь зал
поднялся и запел "Интернационал". Так что любовь и политика, все на
высоком уровне. А ты что делал в это время?
интересовался политикой?
и все.
мне опять становится страшно. О чем мы говорим, о чем думаем!
странные воспоминания? - спрашиваю я.
отводит глаза и с неестественным оживлением начинает говорить о состоянии
перевозбуждения, о том, что в этом состоянии, возможно, растормаживаются
какие-то глубинные слои психики, что это было бы весьма любопытно для
нейрофизиологов...
Послушай, Робер, ты ведешь какую-то дурацкую игру со мной, хитришь, что-то
скрываешь... К чему? Ведь ты пойми: мне еще тяжелее, когда я вижу, что ты,
даже ты - не со мной...
любопытством спрашивает Робер.
со страхом. - Ты уже внушал мне это... Зачем, Робер? Зачем? Чего ты от
меня хочешь?
Лицо его вдруг становится бесконечно усталым, почти старым. Ни слова не
сказав, он круто поворачивается и уходит.
раздавленный ужасом и горем: сейчас мне ясно, что это конец, у меня нет
больше сил держать Натали, она так глубоко и остро ненавидит меня, что эта
ненависть рвет связь между памп, выводит ее из Светлого Круга. Мне хочется
плакать, кричать, просить: "Натали, не надо так, Натали, я не виноват,
верни мне свою любовь, свое доверие, иначе мы оба пропали!" Хотя... зачем
кричать, зачем вообще говорить теперь? Ведь я прозрачен, как стакан, для
всех окружающих.
безжизненный, матовый, хрупкий. - Сейчас вообще уже все поздно, кроме...
- Голос Натали оживает, в нем звучат глухая боль и тоска. - Не могу.
счете... Я ведь так и не могла прийти в себя по-настоящему... Весь мой мир
лежал в обломках и осколках - такие острые, куда ни ступишь, все больно. А
теперь... теперь рухнул весь мир вообще. Я знаю, вы, старшие, на что-то
еще надеетесь... Если б я не была так тяжело ранена, может, и я бы
надеялась. Впрочем, дело не в надежде - я все равно не могу больше
переносить эту боль, этот страх, эту пустоту. Лучше - туда, и сразу всему
конец. Да, сразу. У меня есть пилюля.
она права - лучше уж сразу конец.
окнах. - Если можешь, продолжай держаться. Я уже не могу.
переброшенной через пропасть. Я сижу, не в силах пошевельнуться, не в
силах даже крикнуть. Дальше повторяется, как в неотвязном кошмаре, сцена
ухода Валери: на фоне синего неба и пологих зеленых холмов возникает
девический силуэт, потом дверь захлопывается, слышны легкие,
стремительные, нетерпеливые шаги - вниз, вниз, по деревянным ступенькам,
вниз, вниз, к свободе и смерти.
не приходит спасать меня от себя самого. Я продолжаю сидеть, даже когда
дверь библиотеки распахивается с такой силой, что бьет о стену и от этого
удара дребезжат стекла книжных шкафов. Я только смотрю на Марка и молчу.
Мне уже все равно, и я ничего не могу поделать.
раз уж начал... Нет, я скоро свалюсь от усталости. Я не думал, что это
потребует такого напряжения... то есть не думал, что я не выдержу. А он?
Ну да, ему намного тяжелее оттого, что я устал, не успеваю за всем
следить... Но до чего он изранен, бедняга! Чего ни коснись, все сводится в
конечном счете к войне, к лагерю, и от этого не уйдешь... Надо кончать, а
мне страшно. Да, страшно, и все тут. Боюсь, что я сделал такую ошибку..."
ссутулился и нагнул голову к левому плечу. Так он делает, когда собирается
драться. Марк не в меня, он умеет драться молча, спокойно, без ярости, но
всерьез, по-деловому.