уродливая девушка, он не был героем, озаренным лучами успеха. Ричард ходил
пешком, а любимцы богов разъезжали в машинах. Она видела, что Ричард
простой солдат, хотя и летчик. Бесспорно, летчики чем-то превосходили
обыкновенных солдат, их возвышала слава Икара, но дочка дворничихи не
знала, кто такой Икар. Если бы Ричард опустился на лестницу прямо в
самолете и выпрыгнул, держа в руках цветы, лишь тогда, быть может,
непривлекательное создание встретило бы его, как долгожданного жениха; но
нет, он не стал бы женихом даже в этом случае: ему не хватило бы
рыцарского креста. Девушка жила в мире невероятных социальных
предрассудков. Она выдумала для себя особую иерархию, утвердившиеся в ее
сознании правила поведения были строже и жестче, чем в кайзеровские
времена, и непреодолимая пропасть отделяла одно сословие от другого.
Представление о социальной лестнице, у которой есть верх и низ, помогало
ей сносить свое низкое положение в доме (точнее, положение, которое она
сама считала низким), ведь перед ней открывались заманчивые дали,
уготованное ей будущее, социальное восхождение, предсказанное ей
гороскопом "Вечернего эха": именно ей удастся то, что мало кому до сих пор
удавалось, пусть она покамест внизу, но появится какой-нибудь принц или
директор и поднимет ее на предуготованную ей ступень почета и престижа. По
прихоти судьбы принц или директор были заброшены в низшие общественные
сферы, где они временно оставались, быть может даже переодетые, но,
конечно же, они однажды явятся и возведут ее на сияющую вершину. К
счастью, она сумеет распознать их, как бы они ни были одеты; дочка
дворничихи знала, что ошибки не произойдет. Ричард, она поняла это сразу,
не был переодетым посланцем высших сфер, он принадлежал к людям виза, и
обращаться с ним следовало соответствующим образом. Все американцы - люди
незначительные. Они любят иногда делать вид, будто принадлежат к верхам.
Но дочка дворничихи видела их насквозь: пусть они даже богаты, они все
равно внизу. Среди американцев нет настоящих принцев, настоящих офицеров,
настоящих директоров. Они не верят в иерархию, _в Германии упрочилась идея
демократии_. Небрежным жестом девушка отослала Ричарда к лавочнице. Фрау
Беренд сейчас, наверно, там. Ричард подумал:
вслед неподвижным взглядом. Неподвижный взгляд и угловатые движения
придавали ей сходство с куклой. Рот был раскрыт, и зубы чуть выступали
вперед. Она напоминала безобразную старую куклу, которую кто-то забыл на
лестнице.
Его грудь тяжело вздымалась и опускалась, как кузнечный мех. Он проиграл.
Человек с микрофоном сразу перестал быть его другом. Из репродукторов
полились потоки оскорблений. Негодующий голос комментатора несся из
чемоданчика, стоявшего между Одиссеем и Йозефом. Одиссей швырнул на поле
бутылку из-под кока-колы. Йозеф заморгал и пугливо огляделся, нет ли
вблизи полицейского. Еще недоставало, чтобы Одиссея забрали. На трибунах
стоял рев и свист. "Теперь ему крышка, - подумал Хейнц. - Теперь они его
доконают". Ему вовсе не нравилось, что Вашингтона освистывают и собираются
доконать. Но и он свистел и орал, как другие. Он выл вместе с волками:
"Негритос не тянет! Негритос моей мамаши больше не тянет!" Ребята
смеялись. Даже бездомный щенок подвывал. Толстый мальчишка сказал: "Все
законно, сейчас ему врежут!" Хейнц подумал: "Это я тебе сейчас врежу,
сопляк поганый!" Он выл, орал и свистел. "Алые звезды" выступали против
команды из другого города. Симпатии зрителей были на стороне гостей.
бейсбольном поле вызывала у него скуку. Все равно одна из команд победит.
Так бывает всегда. Всегда одна из команд побеждает. Но после встречи
игроки пожимают друг другу руки и вместе уходят в раздевалку. Это скучно.
Нужно бороться с истинными врагами. Он нахмурил свой лобик. Шапка его
коротких рыжих волос и та, казалось, наморщилась. Он увидел мальчишку с
собакой, того самого, со стоянки. Проблема все еще не решена. Здесь уже не
игра, а борьба. Он все еще не знал, что ему делать. "Что с тобой? -
спросил его Кристофер. - Ты даже не смотришь!" - "Ненавижу бейсбол", -
ответил Эзра. Кристофер огорчился. Он любил бейсбол. Он был рад, что даже
в Германии ему удалось попасть на игру. Надеясь, что Эзра тоже получит
удовольствие, он взял его с собой на стадион. Он расстроился. Он сказал:
"Давай уйдем, если тебе не нравится". Эзра кивнул. Он подумал: "Так и
нужно, иначе не выгорит". Он сказал: "Не дашь ли ты мне десять долларов?"
Кристофер удивился: зачем понадобились Эзре десять долларов? "Десять
долларов - большие деньги, - сказал он. - Хочешь что-нибудь купить?" - "Я
не буду их тратить", - сказал Эзра. Он бросил взгляд в ту сторону, где на
трибуне сидели ребята с собакой. Кристофер не понял Эзру. Он сказал:
"Зачем они тебе, если ты не собираешься их тратить?" У Эзры разболелась
голова под шапкой рыжих волос. Как туго Кристофер соображает! Ему не
объяснишь. Он сказал: "Мне нужны десять долларов, ведь я могу потеряться.
Представь, я заблужусь, что тогда?" Кристофер рассмеялся. Он сказал: "Ты
слишком всего боишься. Ты совсем как твоя мать". Однако, подумав, он
нашел, что соображения Эзры разумны. "Ну ладно, - сказал он. - Я дам тебе
десять долларов". Они встали и, проталкиваясь, направились к выходу. Эзра
напоследок еще раз взмыл в небо и сбросил бомбу на бейсбольную площадку.
Обе команды понесли потери. У выхода Эзра оглянулся на Хейнца со щенком и
подумал; "А вдруг он вечером не придет? Вот будет номер!"
она сейчас придет!" Она оттеснила Ричарда в угол, где, спрятанный под
оберточной бумагой, стоял мешок с сахаром. Сахар вновь исчез из продажи.
Ричарду внезапно захотелось есть и пить. Между ним и торговкой на доске
лежал окорок, а у его ног стоял ящик с пивом. Должно быть, сам воздух
Германии или же воздух этой лавки, пропитанный ароматом еды, вызывал голод
и жажду. Ричард чуть было не обратился к лавочнице с просьбой продать ему
бутылку пива и кусок окорока. Однако женщина вела себя слишком назойливо.
Загнанный в угол, он чувствовал себя как в плену. Казалось, его собираются
придержать, как сахар, чтобы потом продавать по настроению или но
собственному желанию. Он ругал себя за то, что поддался отцовской
сентиментальности и отправился на розыски фрау Беренд, их дальней
родственницы, которой они вскоре после войны отправляли посылки. Лавочница
как раз говорила о посылках. Она описывала нужду, царившую в Германии в
первые послевоенные годы, и при этом склонялась над окороком, на который
Ричард поглядывал с растущим вожделением. "Все у нас позабирали, мы
остались ни с чем, - рассказывала торговка. - Да еще прислали сюда этих
негров. Вы ведь немец по крови, вы поймете, что я имею в виду, пришлось
нам путаться с неграми, чтобы не помереть с голоду. Сколько огорчения это
доставляет фрау Беренд!" Она выжидательно посмотрела на Ричарда. Ричард
понимал по-немецки далеко не все. При чем здесь негры? У них в авиации
тоже есть негры. Они летают на тех же машинах, что и остальные летчики. Он
ничего не имеет против негров. Они ему безразличны. Лавочница сказала:
"Дочка". Она понизила голос и еще больше склонилась к Ричарду. Краем
фартука она задела сальный ободок окорока. Ричард понятия не имел, что у
фрау Беренд есть дочь. В своих письмах к Вильгельму Киршу фрау Беренд не
упоминала о дочери. Ричард решил, что фрау Беренд родила дочку от негра, с
которым сошлась от голода. Но ведь она слишком стара, чтобы продаваться за
хлеб. Не пропал ли у него аппетит? Он подумал о дочке фрау Беренд и
сказал: "Жаль, что я не привез игрушек". - "Игрушек?" Лавочница не поняла,
что хотел сказать Ричард. Пусть этот юноша родился в Америке, но у него же
немецкий отец, так неужели он настолько американизировался, что начисто
утратил чувство приличия и стыда? Уж не смеется ли он над нуждой и
ошибками немцев? Она строго спросила: "А для кого игрушки? С дочкой у нас
отношения порваны". Она считала, что Ричард тоже должен прекратить
отношения с дочкой фрау Беренд. Ричард думал: "Какое мне дело, какое мне
дело до фрау Беренд и ее дочки? Я чувствую, как меня затягивает, вот они,
корни, старый отцовский очаг, чисто немецкая семья, ограниченность,
сплошное болото". Резким движением он отвернулся от окорока и сразу
высвободился из пут этой лавки, в которой своеобразно сочетались крайняя
нужда и жирная пища, зависть, нехватка и иллюзии. Он задел ногой ящик с
пивом. Он сказал, что вечером будет в пивном зале, отец советовал ему
сходить туда. Фрау Беренд найдет его там, если захочет. Его совершенно не
интересовала фрау Беренд - фрау Беренд и ее негритянская дочка.
приготовлена", - повторяла сестра. Голос у сестры был монотонный, как на
пластинке: набираешь по телефону номер, чтобы получить справку, и все
время слышишь один и тот же ответ. "Мы ничего не приготовили. Нас никто не
предупреждал", - говорил голос. "Но ведь доктор Фрамм... - Карла была в
полной растерянности. - Послушайте, это какая-то ошибка. Доктор Фрамм
сказал, что позвонит сюда..." - "Никто не предупреждал. Доктор Фрамм не
звонил". Лицо у сестры было как у каменного изваяния. Она походила на
фигуру у фонтана, вырубленную из камня. С чемоданчиком в руках Карла
стояла в приемном покое больницы Шульте. В чемодане лежали белье,
резиновая сумочка с косметическими принадлежностями и последние номера
американских журналов, пестрых иллюстрированных журналов, рассказывающих о
счастливом быте голливудских актеров. Вооруженная голливудским счастьем,
Карла была готова к тому, чтобы убить своего ребенка, ребенка от
чернокожего друга, вражеского друга из темной Америки. "Постель для меня
должна быть. Доктор Фрамм обещал. Меня будут оперировать. Откладывать
нельзя", - сказала она. "Постель не приготовлена. Нас никто не
предупреждал". Что могло поколебать эту фигуру из камня? Разве что
землетрясение. Но достаточно распоряжения врача, и путь в операционную
будет открыт. "Я подожду доктора Фрамма, - сказала Карла. - Я же вам