Лететь на Мир неожиданно вызвался Игин.
- Соскучился, сил моих нет, - багровея от смущения, признался он Строму.
Последние месяцы Игин буквально расцвел. Работа в Совете специалистов
увлекла его. Пожалуй, ее масштабы были внушительнее, чем на Мире, где он
отвечал за единственный, пусть и очень важный, индустриал.
Здесь же предстояло создать промышленный потенциал целой планеты!
В этом деле нашлось немало знающих и энергичных помощников. Игин диву
давался, каких резервов, ничуть не жалеючи, лишил себя Мир. Почему человек
оказался там в каком-то ущербном, зависимом положении? Казалось бы, все
делалось для его блага, он был центром вращения многочисленных колесиков,
каждое из которых служило ему верой и правдой, однако сооруженный им
механизм связал своего создателя по рукам и ногам, подчинил собственному
ритму, отбил вкус к инициативе.
И вот Мир вслед за Утопией выходит из оцепенения, и сердце Игина рвется к
нему, встающему с сонного ложа...
- Смотрите, не останьтесь там, - с ревнивой подозрительностью предупредил
Стром. - Это было бы предательством по отношению к Утопии, ко всем нам!
- Сто лет мечтал остаться! - вознегодовал Игин, еще более багровея при
мысли, что футуролог распознал самое заветное его желание.
Игин улетел с первым же звездолетом, замучив напоследок помощников
множеством инструкций и сам получив не меньше от мозгового центра.
20. Возрождение
На фоне громадного, сияющего черным лаком рояля Тикет казался мотыльком,
порхающим по клавишам. Ноги в репленовых рейтузах не доставали до педалей.
- Не тряси рукой, - терпеливо повторяла Джонамо. - И не прогибай пальцы.
Ладонь должна быть такой, будто ты держишь мячик. Вот, смотри...
- Надоело играть гаммы! - взмолился Тикет. - Меня заставляете, а сами
никогда...
- Ты ошибаешься. Когда я училась, то играла гаммы и этюды целыми днями. Без
этого невозможно развить технику.
- Я не понял, что развить?
- Технику игры. Ты ведь мечтаешь стать музыкантом, правда?
- Конечно, мечтаю. Я же сам пришел, после того как мы с Бангом... Ну, вы
знаете, о чем я говорю.
- У тебя отличные способности. Талант... А вот у Банга, к сожалению, не
оказалось музыкального слуха. Жаль, он славный мальчик.
- Он будет звездолетчиком, не верите?
- Верю, - улыбнулась Джонамо. - Только сначала вам обоим надо вырасти. А
пока... помнишь наше условие?
- Помню. Стараться и... как это?
- Совершенствоваться.
- Я стараюсь... - вздохнул Тикет. - Но почему-то не получается...
- Обязательно получится. Нужно лишь работать. Много и упорно.
Джонамо переживала, что ей пришлось отказать Бангу. Она считала, что
каждый, независимо от степени таланта, имеет право заниматься музыкой, хотя
бы для себя, для удовлетворения душевной потребности,
самосовершенствования. И так будет. Но пока приходится отбирать самых
одаренных учеников, иначе ей не справиться с первоочередной задачей.
Теперь у нее не было недостатка в последователях. Они горячо
пропагандировали ее искусство, которое было адресовано не интеллектуалам от
музыки, не гурманам, смакующим изысканные созвучия, а всем людям и
преследовало благородную цель: привить им всеобщую любовь к прекрасному,
взломать состояние сытого довольства, вернуть интерес к переменам, жажду
свершений.
Но искусство не может быть односторонним. И как бы ни была хороша музыка,
она не в состоянии заполнить эстетический вакуум. И вот - впервые за много
лет! - появились поэты. Взяли давно забытые кисти художники.
Еще недавно поэзию считали чей-то вроде извращения: зачем втискивать живую
речь в искусственные рамки, рифмовать ее? Разве в жизни кто-нибудь говорит
стихами?!
Люди не понимали, что поэзия - это не размеры и не рифмы, а умение выразить
словами движения души, недоступные даже для самых чувствительных
электронных датчиков. Сущность поэзии подменяли ее внешней стороной...
А живопись вообще представлялась воплощенной нелепицей. Какой смысл
малевать увиденное со свойственной человеческому восприятию
приблизительностью, если существуют абсолютные способы запечатлеть
действительность, и не на плоскости, а в объеме, и не с помощью нестойких
красок, а посредством цифрового кода в памяти компьютеров, с
гарантированным сохранением неискаженной цветовой гаммы!
Так рассуждали рациональные современники Джонамо, пока она не взорвала
своим поразительным искусством, казалось бы, несокрушимую цитадель их
представлений. И, как часто бывает, обращенные в новую для них веру, они
стали ее апологетами.
На Мире началась эпоха Возрождения, и ее первозвестницей была Джонамо.
- Вот видишь, родная, у меня уже есть и последователи, и ученики, - могла
она с полным основанием сказать матери. - Хорошо-то как! Я такая
счастливая...
Джонамо и впрямь впервые за многие годы чувствовала себя по-настоящему
счастливой. И причина заключалась не только в том, что торжествовало дело
ее жизни. Ктор исподволь, незаметно стал самым дорогим и близким ей после
матери человеком.
Она знала, что Ктор любит ее, хотя он ни разу не заговорил о своих
чувствах. Деликатный от природы, он боялся оскорбить Джонамо признанием:
понимал, как много значит для нее покойный муж.
Его опасения были напрасны. Муж уже давно стал частицей души Джонамо,
полноправно вошел в ее "я". Он жил и будет жить, пока жива она. И новое,
вспыхнувшее в ней чувство не имеет ничего общего с предательством. Нет, это
не измена памяти о человеке, когда-то давшем ей полноту счастья!
Джонамо не подозревала, что существует еще одна причина, объяснявшая
нерешительность Ктора: потерпев неудачу в первой любви, он не хотел снова
встретить отказ. Будучи гордым и уязвимым человеком, Председатель не мог бы
тогда видеться с Джонамо, а это было выше его сил.
А сейчас он пользовался любой возможностью повидаться с ней: иногда,
злоупотребляя председательским правом, приглашал ее к себе, но чаще
приходил сам. Они подолгу разговаривали. Ктор постепенно привык
советоваться с Джонамо, как советовался с компьютерами.
Кстати, в своем отношении к компьютерам он не ударился в другую крайность.
Просто ничего из их советов не принимал на веру. Свод компьютерных программ
охранялся законом. Своей властью Председатель не мог вносить в него
изменения. Но он выносил поправки на референдум, и в большинстве случаев их
утверждали. И "психология" компьютеров понемногу менялась...
В обществе тем более происходили разительные перемены. Тысячекратно
возросла дисперсия личностных мнений и соответственно упал показатель
общественной стабильности. Раньше Председатель начал бы энергично
стабилизировать положение всеми средствами компьютерной иерархии. Теперь же
испытывал радость: по предложению Строма ввели показатель общественной
активности - мерило душевного здоровья общества, и он увеличивался с каждым
днем.
Прежде миряне проявляли единодушие, основанное не на идейной общности, а на
Посняков Андрей
Громыко Ольга
Василенко Иван
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Посняков Андрей