Чтение 24–й страницы книги ~Покаяние пророков~

- Да, к нему... И должен был вернуться на следующее утро. А сегодня вроде уж шестые сутки как нет. Не знаю, что и думать.

- А у вас в деревне... ничего особенного не произошло? - подозрительно спросил Артем Андреевич.

- Газеты надо читать, господа! Гости переглянулись.

- Вероятно, что-то упустили...

Комендант принес из дома газету, сунул в руки "наркому". Читали они недолго и со знанием дела, после чего водитель сразу же пошел в машину и, запустив двигатель, стал разворачиваться. Артем Андреевич достал телефон, набрал номер и обронил несколько невнятных слов.

- Я постараюсь выяснить, почему задерживается Юрий Николаевич, - на ходу сказал он. - И сообщу.

- Да уж постарайся, - вслед сказал Кондрат Иванович.

Джип тотчас же помчался, поблескивая затемненными, непроглядными стеклами.

А Комендант глянул на часы, вымыл руки и пошел на мочевую точку: время приближалось к обеду. На автостоянку уже причалило несколько "камазов", груженных досками, и автобус из Северного, поэтому в харчевне было людно. Никитичну он высмотрел на кухне и на правах своего юркнул за стойку. Поболтал с ней, посекретничал, сообщил, что теперь как погорелец и бездомный будет обедать здесь, и мимоходом выяснил: состоятельные бомжи еще не появлялись, да и пока народ, вряд ли появятся, но как только схлынут пассажиры и дальнобойщики, тут и будут. Кондрат Иванович вроде бы тоже не захотел толкаться, да и столы все заняты, вышел на улицу и занял позицию за углом харчевни.

Автобус загрузился и отвалил, потом дальнобойщики расселись по машинам, и тогда из-под моста через Холомницу вылезли трое крепких, откормленных хлопцев, правда, небритых и неряшливо одетых. И шли смело, даже независимо! Комендант завалился в харчевню спустя три минуты, когда "бомжи" уже сидели за столом.

- Как ни придешь, вечно у вас народ! - с порога зашумел он. - И все уже съедено! Супчику мне оставили? Не скормили?

Полушубок скинул, шапку и сел спиной к проходимцам. Трактирщицы работали быстро, сметали со столов грязную посуду, протирали и уже тащили заказанные блюда. Никитична сама принесла Коменданту обед и сто граммов водки, склонилась и шепнула:

- Это не те, это другие...

Кондрат Иванович отобедал скорее них, расплатился, раскланялся с женщинами и направился к себе в деревню. Однако за поворотом, когда харчевня скрылась из глаз, полез в рыхлый от солнца снег, заложил небольшой круг по лесу и затаился на опушке, примыкающей к трассе.

Через несколько минут "бомжи" вышли из харчевни, на ход> закурили и скоро скрылись под мостом.

Увлеченный наблюдением за ними, он не сразу заметил, что поверх следа джипа лег еще один, совсем свежий и с другим протектором. Комендант прибавил шагу, с подступающим беспокойством проскочил лес. и когда увидел возле дома Почтарей большой, белый микроавтобус, вздохнул облегченно - из города за свининой приехали!..

Он пересек поле, вошел в деревню, нюхая горьковатый запах пожарища, и внезапно обнаружил на боку автобуса зеленый шар и фирменные буквы "НТВ"...

* * *

Чувство близкой опасности не покидало ее теперь ни на минуту.

Она не понимала его природы, как не понимает плотоядный высокоорганизованный зверь, почему обходит ловушки и западни, если только там нет пищи-приманки и он не очень голоден. Или как младенец, от рождения знающий, что такое край, и способный остановиться и удержаться на самой его кромке. Жесткий пост и затворническая жизнь в подземелье обострили многие чувства, однако сколько она ни прислушивалась к себе, сколько ни просеивала сквозь сердечное решето свои страхи и сомнения, не находила даже самого мелкого семени опасности.

Но опасность существовала, висела над головой и давила, как двухметровая толща земли.

Иногда ей начинало казаться, что все это обманчиво, что в подземелье, как в могиле, невозможно сохранить природную чуткость и осторожность. Тогда она уходила по ходу к реке и подолгу стояла, затаив дыхание и закрыв глаза. Молиться в такие минуты было нельзя, ибо молитвы укрощают чувства и страсти, приводят даже самую возмущенную душу к покою и умиротворению. Она слушала в себе древний предвещающий глас, иначе именуемый интуицией или предчувствием, но слышала лишь то, что шло не из глубин - с поверхности: тягучее биение голода, терзания ума, переживающего за близкого человека, и свою горько-сладкую женскую тоску, от которой не тревожатся, а поют песни.

Древний обычай странников - ждать там, откуда проводили в путь, - основывался на той же способности и возможности чувствовать все, что происходит либо может произойти с путешествующим. Оступился он - у тебя подвернулась нога; у него екнуло сердце - твое затрепетало. Стоит только сойти с места, удалиться от росстани, как сразу можно безвозвратно утратить эту тончайшую, едва уловимую и обоюдную связь, поскольку странник, бредущий где-то за тридевять земель, чувствует ту единственную точку, где его ждут и молятся о нем, то место, к которому он обращается ежечасно в мыслях и молитвах.

Она уже знала, что придется уходить отсюда, так и не дождавшись путника, однако оттягивала этот решительный момент, ибо там, на поверхности земли, с каждым часом все ближе и ближе подкатывала весна и вместе с нею - грешная и естественная жажда обновления, которой притуплялось даже чувство опасности. Дни стояли теплые, солнечные, снег сгоняло так быстро, что даже на том берегу, у леса, образовались проталины. Но этого было сейчас мало, и Вавила часами стояла в недрах каменной плотины, будто в храме, молилась о своем путнике, а сама выглядывала, искала приметы необратимости в природе, которые вселяют в сердце надежду, радость близкой весны. Кажется, есть все: неумолкаемое кипение тетеревиного тока, крохотные ручейки, сбегающие со склонов, но еще замерзающие в тени, глухой треск льда, стремящегося оторваться от берегов и всплыть вместе с вмороженной тяжестью камня. Однако нет какой-то малой, но важной детали, без которой это могучее шевеление еще ничего не значит.

И вот увидела! Трясогузки, порхающие по сваям и вытаявшим камням, вдруг слетелись на лед и пошли выписывать хаотичные дорожки крестиков - началось! Однотонный гул потока будто бы стих на некоторое время, затем охнул протяжно и загудел. Вода прибывала на глазах, притопляя камни и ледяные юбчонки на сваях, медленно подступала к ногам и, наконец, хлынула из полыньи на лед, потекла верхом, отчего вся река ниже мельницы стала небесно-синей. Столь стремительное половодье враз оживило пространство, пахнуло настоящей весной, предощущением скорого тепла, пробуждения; казалось, вся природа встрепенулась от сна, открыла глаза и теперь сладко потягивается, щурясь на утреннее солнце. Стылая земля, сугробы и намороженные по берегам торосы еще сулили холод, снег, зимние метельные дни, однако поворот уже произошел, и ничто не могло остановить весны, ибо Господь уже покрестил лед птичьей лапкой.

На четвертый день работы дед Лука пришел в схорон смущенный и растерянный, поскоблил глину с рук, сгреб в кучу вислые усы.

- Кажу, промазав я... Кажу, не у хату - у конюшню вылез. А хата правее була.

Вавила постаралась убедить его, чтоб не копал больше, мол, из конюшни в избу можно и по огороду незаметно проскочить, но старик и слушать не захотел, сказал, что обязательно исправит, как только люди уедут из деревни. Агриппина Давыдовна в тот день вообще не спускалась вниз, обихаживала и отвлекала непрошеных гостей, а дед попадал в схорон через баню: уйдет туда вроде бы вино курить, сам же под землю и роет.

И вот когда ошибочно прокопал ход в конюшню - то ли с горя, то ли приезжие с толку сбили, но загулял надолго. Вавила никогда в жизни пьяных не видела, рассказывали, будто человек от зелья потешный делается, не зря Ноевы сыновья смеялись над отцом, тут в ужас пришла: старик словно больной стал, на ногах не стоит, кривляется, рожи корчит и бормочет невообразимое.

- Царица! Та ж я тебе дворец вырою! Из земли вылазить не буду!.. Шо кажешь - усе исполню. Тильки смилуйся, не отдавай Малороссию поганым ляхам!

Жена его забрать не может, боится схорон выказать чужакам, а те будто ходят по деревне, кино снимают, а сами высматривают что-то и со двора никак не уходят. И если даже улучит минутку и достанет старика, то он опять норовит под землю, как только без надзора останется. Чтоб не видеть деда в безобразном состоянии, Вавила начала убегать к реке, так он все равно не отстает, ползает по норам и зовет, пока не свалится и не уснет где-нибудь. Она чувствовала, как мирская жизнь начинает липнуть к ней, будто репей, не зря старики предупреждали, невозможно в воду войти не замочившись. Казалось, можно избавиться от мира, отринуть его, возвести молитвенный обережный круг, дабы защититься от грязи и мерзости, но люди эти жили в таких страданиях и муках, каких давно не ведали на Соляном Пути.

Все это продолжалось пока приезжие были в деревне, и когда наконец уехали, Агриппина Давыдовна так заголосила, что плач ее донесся до подземелья, хотя никакие другие звуки сюда не проникали. Боярышня знала, что мир говорлив и криклив, но такого она никогда не слышала и потому опять удалилась в свой каменный храм и там простояла до глубокой ночи. Молитвами утешила душу, укрепилась и вернулась в схорон. Но только прилегла с именем Пречистой на устах, как ощутила тихое смятение. Перед взором забурлила полая весенняя вода, несущая с собой ожидание радости, счастья и телесной неги. Освобожденная от вериг плоть, будто вскрывшаяся река, невзирая ни на что, клокотала на камнях и стремилась выплеснуться из берегов.

Не в силах совладать с собой, она встала и без света, на ощупь, пошла ходом к старой мельнице. Ночная река казалась мягкой, бархатной, она наплывала тихо и мощно по всей ширине от берега до берега, затем переламывалась, почти безмолвно падала вниз, на сваи и камни, но не разбивалась, не дробилась о них - обнимала, обласкивала и что-то говорила им, бормотала, словно опившаяся зелья, а скатившись вниз, расплывалась от блаженства и покоя. Это бесконечное движение зачаровывало, притягивало воображение и томило душу. Боярышня встала на камень, склонилась, умыл руки и лицо, но вода показалась теплой и не освежала. Тогда она сняла одежду, протиснулась между свай, забрела в ледяной поток и окунулась по горло.

Холод отрезвил; стуча зубами, она оделась и заспешила обратно в схорон. Несколько минут тело оставалось тупым и бесчувственным, в просветленной голове молитвы творились сами собой. Однако, выбравшись из норы, она ощутила, как болезненные иголки начинают покалывать грудь, живот и бедра, вызывая приятное жжение и тепло. Вавила легла на топчан, укрылась полушубком и вроде бы задремала, а может, просто на миг потеряла чувство реальности и не ведала что творила, поскольку очнулась от сладкого жара во всем теле, туго завязанный плат почему-то валялся на полу, а коса - наполовину распущенная. Вовремя ангел крылом опахнул, отогнал бесов!

Боярышня спустилась на колени, взяла четки, но вместо молитвы заплакала. И, будто приговоренная на казнь, с чувством неотвратимости, нашла в тряпье ножницы, открыла потайную дверь и поползла с тихими, неуемными слезами, будто грешница ко кресту.

Дед Лука ход в конюшню пробил низкий, к концу так и вовсе ползком можно было пробраться. Упершись в земляную стену, Вавила ощутила пространство над головой, встала на ноги, дотянулась руками и сдвинула тяжелую доску. Выход был рядом с яслями, в темноте было слышно, как жеребец хрупает сено и переступает копытами. Она выбралась из норы, нащупала его шею, повинилась:

- Прости меня, батюшка.

И начала стричь густую гриву. Конь есть перестал, склонил голову и замер. Боярышня срезала волос, завязала в пучки, чтоб не путался, и приступила к хвосту.

- К зеленой траве отрастет, - успокоила. - Будет чем гнус гонять...

В схороне она разложила волос, прочесала его руками, очистила от мусора и разделила на прядки.

- Будет мне шелкова сорочка...

Каждую прядь свила в-тугую, после скрутила вдвое, отчего пряжа получилась суровая, будто проволока. Из самых длинных связала основу, чтоб покрывала от горла до талии, затем по ней начала плести сеть с мелкой клеткой, чтоб даже малая рыбка не выскочила. И когда заканчивала хитрое рукоделье, не удержалась, из остатков пряжи выплела по переду две розы с шипами и лепестками, покрывающими груди. Ножницами концы узелков обстригла коротко, вывернула власяницу на лицевую сторону, полюбовалась работой, пожалела:

- Белую бы нить еще пропустить...

Взяла обмылок и пошла на реку, а там уж заря поднимается, ночь пролетела, как един час. Тщательно выстирала власяницу, прополоскала в проточной воде, еще раз протянула мокрые узлы, чтоб не расползались, встряхнула и тут же примерила.

- Так хороша, что и снимать не буду...

Пришла в свою земляную келейку, легла без молитвы и впервые за последние дни уснула как только закрыла глаза.

Разбудила ее Агриппина Давыдовна, пришла с веничком пол мести, должно быть, заметила сор, оставшийся после работы. Не поднимая век, Вавила полежала несколько минут в надежде, что старушка уйдет, - совестно, убрать за собой надо было, они и так не понимают обычаев, а здесь и напугаться могут. Да вспомнила остриженного коня: ничего не скрыть, лучше уж покаяться в тайных грехах...

Агриппина Давыдовна уходить не собиралась, вымела схорон, бросила мусор в лохань под умывальником и присела в изголовье. Боярышня голову приподняла, откинула дубленку и села, отвыкшее уже от вериг тело обжигал огонь, прикоснуться к себе и дыхнуть больно, зато голова оставалась ясной.

- Здравствуй, бабушка, - сказала смиренно. - Прости ради Христа...

Она же сползла с лавочки, встала на колени, трясущимися руками взяла ее руку и вдруг поцеловала неумело - ткнулась мокрым носом.

- Матушка царица! Ты вже нас прости, шо не признали! Кажу, видели, святая, кроткая, и повадками панночка, та же ж истину не разглядели! И не розумили, якое щастье к нам у хату прийшло!

- Что ты, что ты, бабушка! - Вавила руку отняла, хотела поднять старушку, но та обхватила ноги, взмолилась:

- Помилуй нас с дидом! Сжалься, матушка! Колы ведали, шо царицу Бог послал, на божничку посадили тай молились!

Боярышня насильно оторвала ее от себя, посадила на топчан.

- Сказывай, что случилось? Почему меня царицей называешь?

- Як же называть, колы царица?

- Кто такое сказал?

- Тай Кондрат говорил - боярышня. А людыны, шо кино снимать приехали, прямо казали - царица!

- Ты что же, бабушка, про меня говорила людям?

- Ни, вины сами говорили! Дивчина, шо к Космачу прийшла, - княгиня велыка и царица! И фамилию назвали - Углицка!

- Плохо дело, бабушка. Видно, уйти мне придется, не дождавшись Юрия Николаевича.

- Та зачем уйти? Мы тебя сховаем, нихто не сшукает! Як мой чоловик проспится, пошлю схорон новый копать. Та шоб окошко на реку було, колы дюже нравится тебе на воду глядеть...

- Ничего не нужно, - оборвала ее боярышня. - Позови мне Кондрата Ивановича.

Старушка опять попыталась в ноги броситься, запричитала:

- Та не треба нам Кондрата! Вин же ж не розумиет, шо це таке - царица, выдаст милыции! А мы юбя, ластивку, от всякого лиха оградим! Як Юрий Николаевич возвертается, обоих сховаем...

- Благодарствую, Агриппина Давыдовна. Уходить мне след. Ежели эти люди молву такую пустили, рано или поздно найдут. Только вот в толк взять не могу, что они затевают.

- Царицею тебя посадить хотят! Кино приехали снимать, та не сшукали.

- Какая же я царица? Ужели не видишь - странница, девка лесная...

- Кажу, я у телевизоре сериал глядела, - зашептала Почтарка. - Там дивчину у город привезли совсем дику, а вина оказалась дочкой самого головы и невестой богатой. Тай и на тебя очи видчинила, гляжу - истинна царица!

- Ложь несусветная, не называй меня так!

- Добре, добре, не хочешь - не буду, - мгновенно согласилась старушка. - Я же ж розумию, тайна...

- И Кондрата Ивановича пусти ко мне.

- Пущу, матушка. - Разволновалась еще больше. - Тильки у нас с дидом просьба велыка. Христом Богом молю, не откажи! - Трясущейся рукой достала из-под фартука узелок. - Прими от нас гроши! Тута монетки стары, но золоты! Берегли у Малороссию поехать, тай как узнали, хто у нас в схороне ховается!..

Всунула в руки и отпрянула. Вавила развязала носовой платочек, а там те самые монеты, что с оплечья срезала и старикам пожертвовала, рассыпав в норе.

Значит, нашел их дед Лука!

- Зачем мне эти денежки? Не возьму! - Попыталась отдать, но старушка руки спрятала и опять запричитала:

- Та послушай меня, матушка! Возьми! От нас с дидом гроши! Як тебя царицею посадят, выкупи Малороссию от ляхов! Шоб едина держава була, шоб одно гражданство! А мы с дидом тута останемся помирать. Тай не гляди, шо мало грошей! Колы усе украинцы дадут по столько, впору будет. Ляхи, вины до золота жадни, поторгуются толику та и согласятся. А ты выкупи! Мабуть, и кончатся наши муки...

* * *

Увидев микроавтобус с зеленым шариком, Комендант намеревался вернуть ситуацию под контроль, с ходу ворвался во двор Почтарей и сразу почувствовал недоброжелательное отношение телевизионщиков. Дед Лука уже обработал свиные туши, подвесил их остывать, а сам с приехавшими спрятался в избе, выставив на крыльце охрану. Дело было невиданное: отъявленный самогонщик и бывший бандеровец, всю жизнь нелюдимо просидевший за высоким забором, никогда и никого на порог не пускал.

Запертые в сарае псы скоблились в дверь, скулили и даже пробовали выть, крутился на цепи и лаял кобель боярышни.

- Входить нельзя, - заявил парень в широкополой шляпе. - Идет съемка.

- Я староста, - представился Кондрат Иванович. - Почему без разрешения въехали в деревню? И вообще, кто такие?

- Иди отсюда, - грубо сказал тот. - Понадобишься - пригласят.

Такой наглости Комендант вытерпеть не мог.

- Прошу предъявить документы! - потребовал на вполне законных основаниях, поскольку участковый обязал это делать. - У нас тут особая зона.

- Ты что, мужик, не понял? - Охранник двинулся на него. - Дергай отсюда!

- Позови сюда старшего!

- Ну все, ты меня достал! - Парень распахнул плащ и вытащил самую настоящую плеть.

- Ладно, - согласился Комендант. - Я вызываю милицию.

Он вышел со двора и стал за высоким забором. Звонить было неоткуда, а идти пешком к участковому за девять километров особой охоты не чувствовал. К тому же после репортажа в газете, по слухам, тому здорово накрутили хвоста, и не исключено, что участковый обиделся и вряд ли пойдет в деревню проверять документы у телевизионщиков Надо было обходиться своими силами.

Скулящие в сарае собаки подсказали выход. Комендант обошел усадьбу Почтарей, под прикрытием сарая перемахнул забор и, прокравшись к двери, вынул чеку из замочной петли, а сам вернулся за изгородь. Псов он видел ночью, издалека и плохо представлял размеры, тут же на улицу выскочили два рыжих с белыми пятнами, брыластых телка с удивленными мордами, повертелись на месте и побежали к кобелю на цепи. Тот на мгновение замолк, и что происходило дальше, Кондрат Иванович не увидел, однако псы в мгновение ока заскочили на крыльцо, и охранника будто ветром сдуло, только его шляпа почему-то оказалась под собачьими лапами. Псы тут же схватили ее, разорвали, словно бумажную, потрепали и бросили. Один прыгнул на дверь и гулко залаял, а второй ринулся под навес, встал на задние лапы и вцепился в свиную ляжку.

Видимо, Почтарь сам еще опасался собак, поскольку, увидев их во дворе, сразу не вышел, надел тулуп, рукавицы и лишь тогда появился на улице с веревкой. Первого взял сразу и отвел в сарай, а тот, что трепал подвешенную свинью, начал огрызаться Выскочивший на крыльцо оператор снимал, как дед Лука укрощает сенбернара. Рассвирепевший пес рычал, опустив голову и чуть присев на задних лапах, однако старик смело подошел вплотную, дал в пасть пустой рукав тулупа, неожиданно ловко схватил за шиворот, потащил чуть ли не волоком.

Как только Почтарь запер своих псов, Комендант снова перескочил забор и оказался перед ним. Оператор все снимал, и чтобы не попадать в объектив, пришлось оттащить деда за угол.

- Ты зачем чужих в хату пустил? - спросил тихо. - Выставляй немедленно, я ими займусь.

- Я ж тебе казав, не ходи до мене! - У старика от негодования аж вислые усы поднялись. - Геть с моего двора!

К нему на выручку с крыльца сбежали сразу четверо, в том числе охранник без шляпы и даже какая-то девица на тоненьких, обтянутых ножках, которая и запела сладенько:

- Лука Михайлович, мы вас потеряли! Пожалуйста, продолжим!.. А кто этот гражданин?

- Ну смотри, хохол, - в ухо ему сказал Комендант. - В сорок седьмом тебя наши не дожарили - я дожарю, если что.

И демонстративно прошел через спешащую шеренгу телевизионщиков, растолкав плечами.

В тот же день ему стало ясно, что вся эта компания к НТВ никакого отношения не имеет, поскольку снимает кино специфическое, на оперативном языке называемое видеоинформацией разведочного характера. Два оператора с камерами предусмотрительно переобулись в сапоги и три дня подряд лазали по всей деревне, снимая все подряд, от пожарища и сорванных замков до подходов к Холомницам и таких деталей, как бани и сараи. Больше всего их интересовала хата Почтарей, где каждый вечер долго горел свет и, похоже, было застолье. Однако ночами вели себя тихо, даже из дома никто не выходил, может, потому что собаки до утра находились во дворе.

На четвертый день они обследовали окрестности, прошли вдоль реки и к обеду подвалили к дому Космача. Комендант запретил съемку, отказался давать интервью, и оператор настаивать не стал, отошел, снял усадьбу издалека, и то вроде для порядка. Вечером они шумно погрузились в автобус, и едва он тронулся, как Почтарь опять выпустил своих псов.

С сумерками Кондрат Иванович оставил свет в доме и залез на чердак. Часов в десять дед Лука вышел на улицу в просторном дождевике, постоял возле столба и направился в сторону тракта. Темнело быстро, поэтому его фигура пропала сразу же за пепелищем. Это насторожило: Почтарь никуда ночью не ходил, запирался еще засветло, и к нему потом хоть застучись.

Прошел час, второй, Комендант начал подмерзать на сквозняке, но дед не возвращался. Если поехал куда на вечернем автобусе или попутках, то почему в дождевике? Обычно на выезд он наряжался...

Кондрат Иванович спустился в избу, переоделся в полушубок и снова залез на чердак. Отсутствовал пять минут, не больше, но обстановка уже поменялась. Теперь даже оптики уже не требовалось: один человек болтался на реке у старой мельницы, второй пришел от леса и устроился на взломанной даче напротив усадьбы Почтарей. Они почти не прятались, иногда выходили на открытое место и прогуливались, должно быть, согреваясь, чем будоражили собак и жеребца в стойле.

Ближе к утру появился третий, то ли проверяющий, то ли пришел на усиление, болтался по всей деревне, побывал у пепелища и даже сделал попытку зайти от реки во двор Космача, однако несколько минут простоял за баней и удалился огородами, выбирая путь по проталинам.

На рассвете все они затаились на своих постах и в седьмом часу, по команде, разошлись разом, всяк в свою сторону. Комендант спустился в избу, затопил печь, прилег на диван и, помня, что надо напоить и накормить коня, несколько минут поборолся со сном и все-таки уснул.

А проснулся от торопливых, гулких шагов и хлопка двери.

- Кондрат! - с порога заголосила старуха. - Лука як с вичора ушов, тай не вернулся. Ой, лыхо! Та шо же ж спишь, Кондрат! Луки нема! Ой-ой-ой!

- Куда он пошел на ночь глядя? - Комендант сел и стал натягивать кирзачи.

- Казав, у лис пойду!

- Чего ему в лесу, ночью-то?

- Тай казав, воздухом подышать! Каже, весна, у лисе любо!.. Ой, божежки, Кондрат! Пойди поищи!

- В чем пошел? Сапоги какие?

- Резиновы сапоги! Дюже холодни!..

Он надел куртку, повесил на пояс топорик в чехле и вышел из дома. Старуха вприпрыжку бежала сбоку и голосила чуть не в ухо. Комендант отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, и прибавил шагу.

След Почтаря нашелся скоро, старик свернул с дороги в лес на краю поля, долго шел опушкой, после чего взял вправо, будто решил обойти деревню. Полкилометра он двигался от дерева к дереву, видно, останавливался, таился и слушал, потом резко пошел влево, к газотрассе. Снег подмерзал, образовывался наст, и следы становились слабее. В какой-то момент Комендант и вовсе их потерял, однако сделал круг и снова подсек отпечатки стареньких резиновых сапог. Дед Лука вплотную приблизился к газопроводу, но на просеку не вышел, долго стоял и топтался на одном месте, будто караулил кого. От этого места он снова повернул налево, в сторону лесовозной дороги, и тут к его следу присоединился еще один, рубчатый, от солдатских ботинок. Через полсотни метров они оба сорвались в бег, причем Почтарь скоро упал, но встал и пробежал еще немного, пока сбоку не появился третий след. Похоже, боролись недолго, снег примяли в двух местах, хорошо заметны были следы коленей. Дальше старика повели.

Солнце поднялось, и снег стремительно раскисал вместе с отпечатками обуви. Комендант шел рядом со следами, проваливаясь чуть ли не по колено, смог определить, что все трое вышли на лесовозную обледеневшую дорогу. Дальше искать было бесполезно, не понять даже, в какую сторону ушли...

Бывшего "лесного брата" захватили ночные гости, больше ночью тут никто не ходил.

Возвращаться в Холомницы напрямую он не рискнул, и так в сапогах хлюпало, двинулся по волоку к трассе, через временный лесосклад, где работал погрузчик, оттуда вышел к мочевой точке и явился в деревню по проселку, когда уже звенели ручьи.

Агриппина Давыдовна дежурила у своих ворот и побежала ему навстречу.

- Если к обеду сам не придет, шуруй в милицию, - приказал Комендант. - И подавай заявление.

Старуха прикрыла рот, чтоб задавить крик.

- А нечего приваживать всяких телевизионщиков! - вместо нее закричал он. - И по лесу ночью нечего шастать!

- Ой... - простонала она. - Та шо же ж творится...

- Он с автоматом ушел? - Ему стало жалко старуху: если она не голосила, значит, настоящее горе было настоящее...

- С яким автоматом?..

- Который в городе купил! Ну что ты мне, и сейчас темнишь?

- Та взяв вин автомат, - не сразу призналась она. - Казав, глухарей постреляты...

- Понятно, каких глухарей... Где обрез у деда лежит, знаешь?

- Я кий обрез?..

- Ну хватит, бабка, хватит! - взревел он. - С автоматом уже доигрался! Давай сюда обрез!

- Пошукаю. - Затрусила к калитке. - Мабуть, и е...

Через минуту она вынесла обрез и сумочку с-патронами.

- Чи обрез, чи ни... А шо ж с чоловиком моим буде?

- Подожди, может, еще придет. - Комендант не стал объяснять детали. - Никого в хату не пускай, поняла?

У него было ружье, но патроны остались в избе и сгорели, да и что толку от двадцатого калибра и дроби? Винтовочный обрез оружием был солидным, за сто метров можно быков валить. Кондрат Иванович вынул затвор, проверил исправность, нарезы посмотрел, после чего зарядил пять патронов в магазин, шестой в ствол, нашел подходящее место - за косяком у сеночной двери, вбил гвоздик и повесил за предохранительную скобу.

- Война так война...

И только вернулся в избу, как услышал на улице гул машины. Схватил обрез, приоткрыл дверь - знакомый черный джип!

Артем Андреевич вышел из кабины, невзирая на лужи, зашлепал лаковыми туфлями напрямую.

Комендант распахнул перед ним дверь.

- Ну, наконец-то! Я уж думал, не приедешь...

- Дело оказалось не простым, - замямлил тот. - Пришлось послать людей в Москву. Поэтому задержался...

- Да ладно, говори, что с Космачом?

- Разрешите пройти?

- Давай...

Гость сел на диван, снял очки и помассировал глаза, похоже, и он не спал прошлую ночь.