Чтение 24–й страницы книги ~За веру, царя и социалистическое отечество~

Эх, не видать вам перманентной революции как своих ушей...

По пути Джон Рид останавливался в самых разных местах и отдавал распоряжения - иногда по телефону, но чаще всего устно. Доверенных людей у него было не так уж и много, но с обязанностями своими они справлялись безукоризненно, ведь не за идею работали, а за деньги.

До квартиры Рида добирались не кратчайшим путем, а, как говорится, через Сахалин и Камчатку - время надо было потянуть. Троцкий, обретший наконец благодарного слушателя, непрерывно произносил обличительные речи, направленные как против Временного правительства и буржуазии в целом, так и против головотяпства коллег-революционеров, ничего дальше своего носа якобы не видевших.

Если Риду и удавалось вставить свою реплику, то с трудом. Воспользовавшись моментом, когда Троцкий сморкался, он как бы между делом поинтересовался:

- А нельзя ли мировую революцию начать здесь, в России? Костер-то ведь с края поджигают.

- Костер с края потому поджигают, что там солома лежит. - За словом в карман Троцкому лазить не приходилось. - А Россия - сырое полено. Его куда ни сунь, толку не будет. Один дым. Солома там! - Он указал в сторону мелькнувшего на горизонте Финского залива. - Здесь если что и загорится, так не скоро.

Дом, в котором Рид снимал целый этаж (положение влиятельного американского журналиста обязывало), находился в самом центре города, на углу Лиговки и Невского. Место самое удобное - знай себе митингуй.

Не успел освежившийся в ванной Троцкий отведать деликатесов, добытых на "чёрном" рынке, как с улицы донесся нестройный хор голосов, преимущественно женских:

- Лев Давыдович, покажитесь! Лев Давыдович, просим! Скажите нам что-нибудь! Гип-гип, ура!

- Ничего не поделаешь, - развел руками Рид. - Народная любовь - штука хоть и вдохновляющая, но во многом докучливая. Придётся уступить настоятельным просьбам публики. Попрошу на балкон. Цыпленка потом доедите.

- Удобно ли это будет? Не скомпрометирую ли я вас? - При случае Троцкий мог и поломаться.

- Что же здесь неудобного? Для меня это, наоборот, большая честь, - расшаркался Рид. - Когда-нибудь в ознаменование вашего посещения на фасаде дома установят мемориальную доску.

Едва только Троцкий появился на балконе, как из толпы, подавляющее большинство которой составляли не проспавшиеся после ночных подвигов одесские налётчики, праздные зеваки, по дешёвке нанятые на соседних улицах, полицейские агенты (как же без них обойдешься!) и репортеры скандальной хроники, полетели пышные осенние цветы. Развернулось несколько красных знамен, и даже появился наспех намалёванный плакат "Товарищ Троцкий - наш вождь!".

Сработанно всё было хоть и на скорую руку, но впечатляюще. Сталин бы, конечно, на эту туфту не клюнул, но осторожная ночная крыса и гордый орел, которому солнце собственной славы застит глаза, - разные существа, потому-то, наверное, они так не любили друг друга.

Поймав кроваво-красную хризантему, Троцкий сунул её в петлицу и соединенными над головой руками поприветствовал толпу, ответившую ему восторженным рёвом. Громче всех надрывались налетчики, уже успевшие перехватить коньячка. Полицейские агенты безмолвствовали. Репортеры строчили.

Дальше всё пошло как по нотам. В присутствии большого скопления народа Троцкий воспламенялся, словно племенной бык, подпущенный к тёлке. Причем воспламенялся всерьез и надолго.

- Товарищи, я рад приветствовать в вашем лице представителей народа, истерзанного войной, голодом и произволом властей! - воскликнул он, обращаясь к сытой, в пух и прах разодетой публике. - Гнев, накопившийся в ваших душах, ищет выход и вот-вот прорвется наружу, сметая все препоны и рогатки, устроенные продажным Временным правительством. В эту беспримерную историческую минуту, когда своевременна лишь одна наука - наука восстания, когда уместно лишь одно искусство - искусство баррикад, пролетариат должен сплотиться для решительного штурма бастионов буржуазии, в том числе и тюрем, в одной из которых, небезызвестных "Крестах", мне недавно довелось побывать...

Получивший некоторую передышку Джон Рид вернулся к кофе и мадере. Слушать набор этих трескучих фраз, в которых махровая демагогия сплеталась с дешёвым популизмом и явной ложью, желаемое выдавалось за действительное и все призывы адресовались не сознанию, а самым темным инстинктам слушателей, для здорового организма было столь же вредно, как и вдыхание опиумного дыма.

С балкона Троцкий вернулся возбужденный, как после бурной любовной встречи, и сразу набросился на остывшего цыплёнка. Джон Рид не преминул подольститься к нему:

- Своими речами, Лев Давыдович, вы кружите голову не только простым рабочим и солдатам, но и поднаторевшим политикам. Недавно один видный революционер в приватной беседе признался мне, что поклонялся Ленину только до тех пор, пока не услышал вас. Далеко, говорит, еще Ленину до товарища Троцкого. Этот и мертвых поднимет на баррикады.

- Только, пожалуйста, не противопоставляйте меня Ленину. - Троцкий перешел к десерту. - Ленин великий революционный стратег и этого не могут затмить его отдельные идеологические и оганизационные ошибки, идущие от чрезмерного догматизма.

- Пусть он и стратег, спорить не буду, да только без вашего тактического чутья ничего не добьётся. Что стоил бы Наполеон без своих солдат и своих пушек? А вы один замените целую армию.

- Вы так считаете? - Любой комплимент в свой адрес Троцкий принимал за чистую монету.

- Не я один! Такого же мнения придерживаются и большинство мыслящих революционеров. Да вам только захотеть - и Временное правительство капитулирует. Весь трудящийся Петроград, весь гарнизон, все балтийские матросы выступят по первому вашему зову. А когда победите здесь - просим на Запад. Но уже не под видом туриста, а во главе революционных армий. Грохот солдатских сапог для тамошних обывателей - куда более весомый довод, чем призывы агитаторов. Может случиться так, что Европейская социалистическая республика возникнет не через пять лет, а уже через год-два.

- Мысль, безусловно, занятная... - Троцкий призадумался.. - А какую роль в этом плане вы отводите Ленину?

- Роль тени отца Гамлета, какую же ещё. Где он сейчас? Никто не знает. Или опять сбежал за границу, или прячется в каком-нибудь глухом углу. Если и вернётся, так только в самый канун восстания, чтобы снова сбить всех с толку, как это было в апреле.

- Какой нынче месяц? - спросил Троцкий, вслушиваясь в уличный шум, вновь расцвеченный приветственными возгласами "Лев Давыдович, с возвращением вас!" и "Лев Давыдович, покажитесь хоть на секундочку!".

- Да уж сентябрь наступил.

- Осень, моя любимая пора... А почему бы не подгадать революцию к двадцать пятому октября, дню моего рождения? - Пока это звучало только в порядке шутки, но ведь недаром говорят, что хорошая шутка дело рядит.

- Было бы просто замечательно! - Рида от собственной безудержной лести уже просто выворачивало. - Великая октябрьская троцкистская революция! Звучит!

- Надо подумать. - Троцкий промокнул салфеткой губы.

Рид вспомнил, что почти то же самое ему недавно говорил Сталин. Ну и мыслители подобрались, прямо один к одному! Спинозы на вас нет!

Страсти снаружи тем временем всё накалялись и в окно летели уже не только цветы, но и более увесистые предметы. Патронная гильза от трёхлинейки, например, едва не угодила в вазу с фруктами.

- Уж простите меня. - Троцкий встал. - Нельзя долго испытывать терпение революционных масс. Мы ведь, по сути, всего лишь народные слуги. Пойду брошу парочку ободряющих слов.

Спустя минуту с балкона уже доносилось сакраментальное:

- Превратим перманентную бойню в перманентную революцию!

Теперь можно было вздохнуть спокойно. Переходя с митинга на митинг, с одного собрания на другое, с трибуны на трибуну, пересаживаясь из президиума в президиум, Троцкий поневоле дотянет до самого грандиозного представления в своей жизни - всеобщего вооружённого восстания. А уж потом пусть хоть удавится! Дальнейшее Джона Рида не интересовало.

Громадная деревянная бочка на колёсах, запряжённая парой костлявых кляч, негодных даже для живодерни, задом подкатила к берегу канала, огибавшего нищую городскую окраину. Содержимое бочки глухо плескалось, наполняя окрестности резким зловонием тюремного нужника.

Мужичок-парашник долго мучился с пугливыми лошадками, подгоняя их поближе к воде. Когда же дощатая крышка с ассенизаторской бочки была наконец снята, из густых нечистот, словно Нептун из пены морской, восстал могучий бородатый мужчина в драной тельняшке. Прохожие старушки, невольные свидетельницы этого воистину чудесного явления, перекрестились и от греха подальше пустились наутёк.

Тщедушный парашник был заранее готов к подобному повороту событий, однако на всякий случай спрятался за лошадьми, словно ища защиту у этих разнесчастных тварей.

Слов благодарности от своего не совсем обычного пассажира он не ожидал, но и к такой лавине забористого военно-морского мата был тоже не совсем готов.

- Ты почему, селёдка пучеглазая, драть тебя реей в зад, дерьмо под самую крышку налил? Сказано ведь тебе было, пингвин ушастый, только полбочки наливать!

- Кабы это от меня одного зависело, - стал оправдываться парашник. - Тюремный надзиратель над душой стоял и в каждое поганое ведро палкой тыкал. Кто бы меня с полупустой бочкой за ворота выпустил? Стража сразу бы недоброе заподозрила.

- Хорошо тебе, черпак дырявый, сейчас баланду разводить, а мне дерьмо пришлось глотать! - В доказательство этих слов моряк продемонстрировал свою бороду, слипшуюся явно не от каши с маслом. - Нас, балтийских матросов, в чём только не топили - и в солёной воде, и в собственной крови, и в зыбучих песках, а вот в говне ещё никогда!

- Говно не срам, отмоется, - резонно заметил парашник, в этом вопросе, надо полагать, что-то смыслящий. - Я здесь с умыслом остановился. Место удобное. И вода чистая имеется. - Он указал на торчавшую невдалеке водоразборную колонку. - Попрошу на омовение.

- Попрошу? - взревел моряк, почему-то посчитавший вполне здравое предложение парашника за оскорбление. - Нет, это я тебя, чалдон трюмный, сейчас попрошу! Так попрошу, что ты по речным волнам, аки посуху улепётывать будешь!

Подняв фонтан брызг, весьма усугубивших кислую вонь, уже немного развеявшуюся на ветру, матрос покинул бочку и, в два прыжка оказавшись возле ошеломлённого парашника, со всего размаха заехал ему кулаком в зубы. "Будешь знать, баклан японский, как полоскать в дерьме революционных матросов!"

Затем бывший тюремный узник содрал с себя одежду, состоявшую только из тельняшки, клёшей да подштанников, и в чём мать родила уселся под трубой колонки. Парашник, вытирая кровь с разбитой губы, налёг на скрипучий рычаг. Ворочаясь под струёй ледяной воды и натирая себя вместо мыла уличной грязью, моряк продолжал почем зря костерить своего спасителя.

Впрочем, оставаясь нагим, как праотец Адам, впечатление голого человека он отнюдь не производил (если, конечно, не принимать во внимание свисавшее до самой земли мужское достоинство). Причиной этой забавной иллюзии были татуировки, покрывавшие тело моряка от пяток до загривка.

В первую очередь внимание привлекала синяя змея, обвивавшая грудную клетку. Змеиный хвост начинался у копчика балтийца, а жало целилось в ухо. На руках, ногах и ягодицах красовались более мелкие, но зато сюжетные рисунки, представлявшие мифологических чудовищ, различные половые извращения, причем предпочтение почему-то отдавалось зоофилии, сражения парусных кораблей и зодиакальные символы, больной фантазией неизвестного живописца искажённые до неузнаваемости.

Итогом всех этих художественных изысков являлась прочувствованная надпись, опоясывающая чресла моряка: "В море ветер, в жопе дым - балтийский флот непобедим!"

- Ну хватит, а то простудитесь, - сказал Джон Рид, наблюдавший за этой сценой со стороны. - Одевайтесь. Вот вам полный комплект морской формы.

Пугая редких прохожих, голый бугай проследовал к пролётке, возле которой прогуливался Рид. Парашник семенил сзади. Лошади дремали, уронив головы. Возле бочки стали собираться прожорливые чайки.

- Новяга, - удовлетворенно молвил моряк, разворачивая черный бушлат. - Вошь не сидела. И пуговицы все на месте.

- Обратите внимание на сукно, - похвалился Рид. - Не сермяга какая-нибудь, а натуральный английский товар. Вот только не знаю, впору ли вам придётся. И так самый большой размер, который только сыскался на рынке.

- Сойдет, - проронил моряк, натягивая клеши прямо на голое тело. - До своих доберусь, а там обмундируюсь в лучшем виде.

Рид тем временем отсчитал полсотни золотых царских пятерок и передал парашнику из рук в руки.

- Купи себе приличных лошадей, - строго приказал он. - Это же стыд и позор на таких одрах по столице разъезжать.

- Зато злодеи не угонят, - ответил парашник. - И дезертиры не сожрут... Барин, добавили бы ещё парочку червонцев. Ведь без зубов меня оставил, дьявол окаянный. Когда я к вам нанимался, не было такого уговора - по зубам бить. Мы, чай, не бизе с марципанами кушаем, а черную корку. Как её, проклятую, без зубов раскусишь?

- В воде размачивай, - посоветовал Рид, бросая парашнику ещё одну монету. - Все твои зубы и рубля не стоят, да уж ладно, получай... Исключительно за твое пролетарское происхождение. Класс-гегемон...

- Я не Гегемон, а Агафон, - обрадовался парашник. - Куплю сейчас косушку от щедрот ваших. И торбу овса лошадкам.

- Подожди! - остановил его уже почти полностью одетый моряк. - В твоей бочке моя бескозырка осталась. Память о линкоре "Республика", бывшем "Павле Первом". Волоки её сюда.

- Вы с ума сошли, - поморщился Рид. - Представляете, во что превратилась ваша бескозырка?

- Ладно. - Моряк удрученно махнул рукой. - Тогда, будь другом, похорони её где-нибудь в приличном месте. Я с этой бескозыркой, как с божьей тварью, сроднился.

Когда пролётка, провожаемая пронзительными криками чаек, тронулась, моряк сказал:

- Зря ты, братишка, этого дерьмовоза золотом одарил. Я бы его лучше в этой самой поганой бочке утопил.

- Он ещё может пригодиться, - ответил Рид, незаметно отодвигаясь от моряка подальше. - "Кресты" - неисчерпаемый кладезь народных талантов.

Там кого угодно можно раздобыть - и палача, и поэта.

- Сашка Коллонтай освободилась? - поинтересовался моряк, разглаживая свои ещё не совсем просохшие усы.

- Уже дней пять как на свободе. Передать ей что-нибудь?

- Не надо. Сам разыщу. Влюбился я в эту стерву. Хоть и образованная, а душа нашенская, революционная. Торпеда, а не баба! Давай заскочим к ней на полчасика, а? - Моряк глянул на Рида с такой страстью, словно он и был этой самой вожделенной мадам Коллонтай.

- Опасно. С минуты на минуту в "Крестах" поднимут тревогу. Будет лучше, если вы покинете Петроград. Возвращайтесь в Кронштадт или Гельсингфорс. Там ваши единомышленники, там ваша вотчина.

- Деваться некуда... - Моряк обиженно засопел, словно ребёнок, которого лишили лакомства. - Кронштадт так Кронштадт... Там меня в самом деле ни одна собака не посмеет тронуть. Первым делом, как вернусь, утоплю комиссара Временного правительства. Онипка его фамилия. Посмел, гадёныш сухопутный, поднять руку на Центробалт. Я ему эту руку в задницу по самый локоть засуну. Потом расстреляю всех изменников во главе с адмиралом Вердеревским. Учредим Кронштадтскую революционную республику, независимую от остальной России. А если кто на нас сунется, разнесём из орудий главного корабельного калибра. Ты братишка ещё не знаешь, что такое шестнадцатидюймовый фугас. Когда он взрывается поблизости, так лопаются перепонки не только в ушах, а даже у девственниц в срамном месте. Десять залпов всеми башнями - и нет Петрограда.

- Уж больно вы решительно настроены. Не надо бы...

- Надо, братишка, надо! Тебе, штатской курице, балтийского матроса не понять. Нам кирпичные стены глаза не застят. Мы на вольном просторе взросли. Штормами просолились. У топок прокоптились. Что для вас страшным кажется, для нас мелкие брызги.

- Охотно верю. Море, конечно, штука завлекательная, но и про сушу забывать нельзя. - Рид перевел разговор на тему, больше всего занимавшую его: - В Петрограде назревает революционное восстание, возглавляемое большевиками. Необходимо, чтобы Центробалт поддержал восставших штыками, а если надо, то и корабельными орудиями.

- Нет уж, братишка, уволь! - оскалился моряк. - Спасибо, конечно, что выдернул меня с тюремных нар, но идейному анархисту с большевиками не по пути. Разное у нас понимание революции. Нам немецкие умишки не указ. Своя голова на плечах имеется, хоть и стриженая.

- Разве вы против коммунизма?

- Мы за коммунизм обеими руками, только чтобы без всяких властей. Каждый сознательный гражданин должен сам себе властью быть.

- А несознательный?

- Несознательные до коммунизма не доживут, как головастики до нового лета. Или подохнут, или переродятся. Вы собираетесь заводы рабочим отдать, а мы собираемся эти заводы с лица земли снести, чтобы они небо не коптили. Что пролетарий, что буржуй - одинаковые гады. Природу под себя подмяли, поля и реки отравили. Человек должен к естественной жизни вернуться, без всяких там фиглей-миглей. Такая у нас программа. Лично я между Керенским и Марксом никакой разницы не вижу. Кроме бороды, конечно. Передавай им обоим привет от балтийского моряка Пашки Дыбенко.

- Керенскому при случае передам. А вот Марксу не обещаю. Помер он.

- Вот так случай! То-то я гляжу, вы все какие-то смурные ходите. Без вождя, значит, остались в самый интересный момент. Бывает... Ну ладно, я, пожалуй, здесь спрыгну. Вон нашенский катерок на рейде дымит. А Сашке Коллонтай ты всё же обо мне напомни. Дескать, сохнет по тебе, зазнобушка, геройский балтийский моряк.

- Обязательно передам. Мало того, уговорю её в гости к вам съездить. Ожидайте на днях, - посулил Джон Рид, для которого все эти революционеры и контрреволюционеры вместе с их страстями и помыслами ("Подумаю!") были всего лишь разменными фигурами в грандиозной, воистину исторической игре.

- Прилетит, стало быть, пташка, на крыльях любви, - изволил пошутить матрос Дыбенко, ставший председателем Центробалта не в силу своих умственных или волевых качеств, а исключительно благодаря славе бузотёра и дебошира.

- Нет, верхом на мандате центрального комитета большевистской партии. - Рид постарался на шутку ответить шуткой.

Если кому-нибудь из пионеров немого кино (немцу Лангу, американцу Гриффиту или россиянину Протазанову) пришла бы вдруг идея снять фантастический фильм, где среди прочих персонажей числится и так называемый "безумный профессор", лучшего исполнителя этой роли, чем Александр Александрович Богданов (в девичестве, то есть до знакомства с социал-демократическим учением, - Малиновский) и желать не приходилось.

С первого взгляда было ясно, что он человек не от мира сего, причём в самом высоком смысле этого понятия. К той же компании, наверное, относились Архимед, Ньютон, Кант и Циолковский.

Взор Богданова вечно блуждал в запредельных далях, губы бормотали какие-то откровения, не предназначенные для постороннего слуха, на кончике кривого носа постоянно висела мутная капля, нечёсаные лохмы торчали во все стороны, а из карманов прожжённого реактивами старушечьего салопа, одевавшегося и при посещении присутственных мест, торчали стетоскоп, логарифмическая линейка, увеличительное стекло, вечное перо и гранки очередной ученой статьи, коих за свою жизнь он написал великое множество, отдавая предпочтение проблемам медицины и философии.

В отличие от большинства своих коллег по революционной работе, чей кругозор ограничивался несколькими классами гимназии, а то и вообще церковно-приходского училища, Богданов имел три университетских образования, что позволяло ему считать Маркса близоруким ортодоксом, Троцкого припадочным выскочкой, а Ленина вообще недоучкой. Нельзя сказать, что Богданов отрицал авторитеты. Их для него просто не существовало.

Одно время он действительно симпатизировал философу-идеалисту Маху, полагавшему, что в основе мироздания лежит не материя, а всего лишь наши ощущения, но вскоре разочаровался в этой концепции, сосредоточив все внимание на проблемах управления массовым сознанием и переливании крови (последнее интересовало его отнюдь не в медицинском плане, а как путь к созданию расы сверхлюдей, достойных жить в мире будущего).

На досуге Богданов сочинял утопические романы, где пропагандировал свои весьма нетривиальные взгляды на мораль, искусство, семью и секс.

Ленин, имевший характер отнюдь не ангельский, люто ненавидел Богданова, ставил на одну доску с иудой Каутским и постоянно поносил в партийной прессе, что, впрочем, не помешало Александру Александровичу стать делегатом почти всех большевистских съездов.

Джон Рид, наоборот, сразу сошелся с Богдановым накоротке. Они даже сдружились, если только это понятие применимо к отношениям двух особ, патологически неспособных испытывать обыкновенные человеческие чувства.

Рид снабжал Богданова всем тем, чего так не хватало в объятом голодом и разрухой Петрограде: новейшим научным оборудованием, редчайшими химикатами, самыми свежими специальными изданиями, даже сахаром и хлебом. Богданов со своей стороны поставлял идеи - единственное, что имелось у него в избытке.

Для ординарно мыслящих людей эти идеи выглядели форменным безумием, но каждая несла в себе рациональное зерно, обещавшее дать всходы спустя много-много лет...

Вскоре Сталин доставил из Разлива первую партию загадочных грибов ("Кого собираетесь травить этими поганками? Международную буржуазию? Ха-ха-ха..."), и Богданов приступил к изготовлению чудесного элексира, посредством которого можно было легко манипулировать сознанием масс, как революционных, так и контрреволюционных.

Риду в этих экспериментах отводилась роль ассистента, благодарного слушателя, а на крайний случай - пожарника. Делая несколько дел сразу, Богданов не переставал комментировать происходящее (вполне вероятно, что, ежедневно рискуя жизнью, он видел в Риде продолжателя своей научной деятельности).

- Порядковое название этих грибов - пластинчатые. Семейное - страфориевые. А родовое, согласно принятой ныне классификации, - псилоцибе, - вещал он, попутно разгоняя газетой "Рабочий путь" ядовитые испарения, пробивавшиеся из перегонного куба. - Они содержат самые разнообразные алкалоиды: холин, мускарин, триптамин.

- Признаться, эти термины режут мой слух, привыкший к певучей и образной русской речи, - молвил Рид. - Псилоцибе - звучит как-то дико. Совсем другое дело: весёлка, вёшенка, груздь, боровик, бздюха.

- В средней полосе России таким сортом грибов никто никогда не интересовался. Вот и обошли его метким названием, - пояснил Богданов. - Мои предки, славяне, предпочитали одурманивать себя хмельным мёдом и брагой. Зато северные народы этот грибок давно оценили. Эвенки называют его - окай, а чукчи - ванак. Тамошние шаманы, поедая сушёные шляпки, приводят себя в состояние экстаза. Индейцы майя считали псилоцибе даром небес и даже ставили в его честь каменные изваяния...

Один из великого множества медных змеевиков, делавших лабораторию Богданова похожей на логово сказочной Эгле - королевы ужей, утратил герметичность, и повсюду распространился запах, в сравнении с которым даже вонь тюремной параши могла показаться ласковым дуновением зефира.

Пока Рид, прилагая героические усилия, устранял аварию, а Богданов всеми возможными способами пытался проветрить лабораторию, в заранее приготовленную реторту поступила первая порция готового к употреблению грибного экстракта.

- Так о чем мы тут с вами беседовали? - Богданов, вернувшийся на прежнее место, вопросительно глянул на Рида (мыслей у него в голове было столько, что они всё время разбегались, и почтенный учёный постоянно пребывал в положении кошки, рискнувшей поиграть сразу с несколькими мышами).

- Про гриб псилоцибе и индейцев майя, - охотно напомнил Джон Рид.

- Ах да... Ни одна религиозная церемония не обходилась без отвара псилоцибе. Причём употребляли его не только жрецы, проводившие кровавые жертвоприношения, но и жертвы, обреченные на заклание.

- Короче, веселились все, - пробормотал Рид, у которого с непривычки не только мутилось в голове, но и в желудке бунтовало.

- Веселились или, наоборот, обретали ледяное спокойствие, это нам как раз и предстоит выяснить, - изрек Богданов, имевший дурную привычку ставить опыты на себе самом или на ближайших своих сотрудниках. - Знаете, в чем состоит главная проблема любого практикующего фармацевта? В правильном определении дозы лекарственного вещества, а также яда. Помните убийство Распутина? Цианистый калий не подействовал на него, причиной чему стала передозировка. Экстракт псилоцибе сам по себе не ядовит, это уже доказано. Но вот в каких количествах его следует употреблять, дабы достичь желаемого эффекта, пока не совсем ясно. Этим мы сейчас и займёмся...

Говоря так. Богданов пододвинул Джону Риду стакан с дистиллированной водой, в который успел что-то капнуть из пипетки.

- Это мне? - без особого восторга осведомился тот.

- Вам, кому же ещё... Пейте, не бойтесь. Я бы и сам выпил, да боюсь оставить без присмотра аппаратуру.

Рид послушно выпил, но на первых порах совершенно ничего не ощутил. Вода как вода. Безвкусная, да вдобавок тепловатая. Эх, сейчас бы синебрюховского пива, так ценимого Лениным! Или хотя бы поддельного ямайского рома, ставшего жертвой излишней щепетильности Мишки Япончика.

Дабы скоротать время, они заговорили о последнем романе Богданова, в котором тот живописал строительство марсианских каналов.

- Выглядит всё, скажем прямо, довольно наивно. - Рид неожиданно для себя самого резанул правду-матку. - Если марсиане уже овладели атомной энергией, не проще ли было добывать воду из минералов, где она содержится в связанном состоянии, чем рыть в мёрзлом грунте громадные траншеи?

- Каналы являются как бы символом созидательной деятельности, - пояснил Богданов, глаз не спускавший со своего собеседника. - Должны же разумные существа направлять куда-то свою творческую энергию. Вот пусть и роют каналы. Вопрос о их целесообразности не обсуждается.

- А не лучше ли тогда возвести новую вавилонскую башню? Ну чем не символ созидательной деятельности? Или утыкать всю планету каменными идолами, как это уже имело место на острове Пасхи? Ты, Саша, вроде бы и умный человек, но рассуждаешь, прости меня за откровенность, как последний дурак... В духе нашего общего приятеля Троцкого. Дай тому волю, он всё на свете перекопает... Сталин, наоборот... Этот под кого-то другого копал бы. И вообще, достали вы меня! Марксисты, монархисты, анархисты, дери вас реей в зад...

- Прежде вы часто употребляли нецензурные выражения? - поинтересовался Богданов.

- Тебе какое дело! Допустим, что часто. А может, и не очень... Я американец! Человек воспитанный. Не чета некоторым... Саша, ты знаешь, как по-английски будет "дерьмо"? Шит! Вот ты этот самый шит и есть. Плесни мне ещё чего-нибудь. Да не жалей... Сейчас споем... "Вставай, проклятьем закл... зекл... зекалэмэнэ..."

Очнулся Рид на матрасике, который прежде служил постелью хозяйскому псу, недавно скончавшемуся после одного неудачного эксперимента.

Человек в здравом рассудке улечься на этот блошиный рассадник никак не мог, а посему соответствующие выводы напрашивались сами собой... Но, с другой стороны, Рид не ощущал никаких мук похмелья. Голова его была свежей, жажда не мучила, тошнота не досаждала. Вот только все, что предшествовало отходу ко сну, напрочь выпало из памяти.

- Как самочувствие? - поинтересовался Богданов, успевший наполнить экстрактом псилоцибе уже с полдюжины реторт.

- Бывает и лучше. - Рид сел. - Хотя я ожидал чего-то гораздо худшего.

- Какие выводы следуют из нашего опыта? - Богданов одел очки и раскрыл лабораторный журнал. - Опишите, пожалуйста, ваши ощущения.

- Одну минуточку... - Рид попытался внимательно вслушаться в свой организм. - Вам простыми словами или научными?

- Как угодно. Но желательно без мата.

- Велика была доза?

- Один миллиграмм.

- Тогда пишите: употребление одного миллиграмма препарата спустя четверть часа вызывает у человека средней массы состояние, сходное с алкогольным опьянением, однако без видимых негативных последствий, свойственных последнему.

- Если вы пришли в норму, продолжим опыт. - Богданов отложил свое неизменное вечное перо в сторону. - На сей раз увеличим дозу псилоцибе вдвое.

- Не лучше ли будет пригласить добровольца со стороны? - Джон Рид пошёл на попятную.

Богданову это весьма не понравилось. Самому себе он, по слухам, и вторичную холерную сыворотку прививал, и свиную кровь переливал, и даже пытался пересадить семенные железы обезьяны.

- Вы хотите огласки? - воскликнул он. - Если нет, так потерпите ещё немного. Кроме того, для чистоты эксперимента необходим один и тот же испытуемый. Дабы потом не пришлось делать скидку на индивидуальные особенности организма.

Делать нечего - пришлось Риду снова лакать эту гадость, тем более что инициатором эксперимента с грибом был он сам.

Кивком поблагодарив Богданова за душевную фразу: "Простите, но здоровья пожелать вам не могу" - и сдержав рвотный позыв, Рид стал дожидаться результатов действия двойной дозы псилоцибе, которые, учитывая предыдущий опыт, могли быть самые непредсказуемые. В тягостном молчании прошли и четверть часа, и ещё столько же, но симптомов опьянения всё не появлялось.

Время тянулось невыносимо медленно, словно его двигали не тайные силы вселенной, как это следовало из новейшей теоремы молодого немецкого физика Эйнштейна, а те самые заезженные клячи, которые вывезли из "Крестов" бочку с нечистотами.

Внимательно приглядываясь, а главное, принюхиваясь к обстановке лаборатории, Джон Рид всё больше убеждался, что оставаться в столь мерзком месте и дальше решительно невозможно. Затея с грибами оказалась дурацкой авантюрой, недостойной порядочного человека, а про недавнее знакомство с балтийским моряком Пашей Дыбенко противно было даже вспоминать.

Но сильнее всего Рида раздражал сам Александр Александрович Богданов. Вскоре он пришел к выводу, что тот весьма напоминает собой вурдалака не первой свежести. Недаром ведь так интересуется переливанием крови... Действительно, редкий урод. Да от него, наверное, лошади на улице шарахаются.

- Мы, помнится, не закончили обсуждения моего романа. - Богданов говорил, словно сопли жевал.

- А чего его обсуждать, - фыркнул Рид. - Это не роман, а тоска зелёная. И охота вам было на него время тратить.

- Возможно, вы и правы, - с подозрительной легкостью согласился Богданов. - А какую литературу, извольте узнать, вы почитаете за образец?

- Да никакую. Везде тоска. Один дурак сочиняет скучнейшую книгу, а другие дураки её читают, словно иного занятия нет. Тьфу!

- Так вам и Шекспир не нравится?

- Этот хуже всех. Читаешь его, и отравиться хочется. Как Джульетта. Или удавиться, как Дездемона.

- А чего всё же хочется больше - удавиться или отравиться? - с иезуитской ухмылочкой продолжал выпытывать Богданов.

Подумав немного, Рид ответил:

- Больше всего - удавиться.

- И, кроме этого, вы не испытываете никаких других желаний? Только откровенно.

- Если откровенно, то абсолютно никаких. Удавиться, удавиться и ещё раз удавиться.

Поняв, наконец, в чем именно состоит главная цель его жизни, Джон Рид ощутил громадное облегчение. Мир оставался грязной помойкой, прежнее существование выглядело стыдобищем, отвратительным был даже сам факт принадлежности к роду человеческому, но радовало хотя бы то, что со всем этим предстояло расстаться в самое ближайшее время.

Рид немедленно отправился на поиски веревки, поскольку этот метод самоубийства казался ему самым приемлемым. Главное, что сразу не подохнешь, как под колёсами паровоза или от пули в висок, а повисишь ещё немного, наслаждаясь прощанием с опостылевшим бытием. Говорят, что при этом ещё и оргазм испытываешь. Пусть, напоследок не поме -шает....