вскакивает.
на дне лопату и хватает ее.
снова вскакивает. Он в бешенстве, ничего не видит, а я держу на коленях
Люсю и не в силах остановить его, уговорить, успокоить. Пока он отыскивает
наше укрытие, из подсолнуха снова бьет очередь, разрывные звучно щелкают
вокруг.
где! Сволочи! Гады!..
бруствер и, широко расставив ноги, слепо направляется туда, в сторону
выстрелов. Не выпуская из рук Люсю, я медленно поднимаюсь в окопе, а он
широко и невидяще идет и идет, высоко и угрожающе подняв лопату, продолжая
ругаться. Через десяток шагов, однако, падает в бомбовую воронку. Это
обнадеживает меня, я прихожу в себя и кричу:
врагу. Я знаю, что все пропало, что только мгновения отделяют человека от
его гибели. И когда из подсолнуха раздается очередь, я закрываю глаза.
Открыв их, Кривенка уже не вижу.
я так безысходно чувствую нелепую свою беспомощность в этих огромных
жерновах войны, что со страшной силой перемалывают тысячи людских жизней и
уже дошли до моей...
беру ракетницу - из кожаных ее гнезд торчат три цветные ракеты. Мне уже не
хочется ни есть, ни пить и ни жить, пропадает и желание отстаивать эту
разрушенную огневую, хочется только умереть, тихо и тут, рядом с Люсей.
Однако вспоминаю тех, еще живых, в укрытии и с флягой в руках переползаю
площадку. Лукьянов неподвижно лежит, где лежал, и молчит. Мне очень
хочется, чтобы он очнулся, чтобы заговорил, взглянул, - страшно погибать
одному. Я отвинчиваю флягу, поднимаю его запорошенную землей голову. На
веке левого глаза - комок земли, я сбрасываю его, но зубы Лукьянова крепко
сжаты. Кажется, он уже умер.
забросанные землей лица... А красная длинная стрелочка на часах Желтых
по-прежнему торопливо бежит и бежит по черному циферблату. Эта ее
живучесть возмущает меня - с какой-то суеверной неприязнью я бью по ней
флягой, стекло рассыпается, и стрелка останавливается на цифре "11".
а он жив. Во мне загорается желание добить его, но припоминаю, что Люся не
дала мне это сделать в самом начале, и я верю ей. Вероятно, она своей
женской душой почувствовала что-то такое, что недоступно нам, ослепленным
кровью, ненавистью, горячкою боя. Черт с ним! Пусть умираем сам.
себе в рот остатки теплой воды, а флягу швыряю в угол. Больше она мне не
понадобится. Потом ползком возвращаюсь в окоп.
тела, ноги вытянуты. Я сажусь рядом и поправляю на загорелых коленях ее
коротенькую юбчонку. Тонкое девичье лицо уже заметно побелело, похудело.
Ее последняя улыбка, что взбудоражила наши с Кривенком души, постепенно
гаснет, уступая место безучастной, тупой неподвижности. Меня удивляет эта
мертвенность всегда такого подвижного, живого Люсиного лица, удивляют ее
глаза. Они, оказывается, совсем не синие, они серые, и я не могу понять,
почему они всегда казались нам синими, как васильки.
ракетницы? Взорвать себя с Люсей?
муравьем все время осыпается. Муравей выкарабкивается из песчинок и каждый
раз начинает ползти сначала. Что значит бездумное упрямство! Я беру его на
ладонь и сдуваю на бруствер - пусть идет, спасается. Добра ему тут не
будет.
Лукьянова, Кривенка. За Панасюка. И за Люсю. Иначе мне нельзя. Я
раскладываю свой боезапас: три РГД, одна лимонка в кармане, три ракеты, -
все же не пустые руки.
солнца, но в окопе уже сумеречно. Бой все грохочет вдали, только не
поймешь, в какой стороне. Стонет земля, стоголосое эхо громовыми раскатами
сотрясает простор. Тихо разве что на холмах.
на голову. Сыпанет - и утихнет. Через пять секунд снова, потом еще и
еще...
держись. И помни! Всех помни. Скоро пойдут! Я чувствую - прежней силой
наливается тело. И ловкостью. Каждый мускул напрягается. И нет уже страха.
Я пережил, израсходовал его. Биться так биться. Насмерть!
ползут! Потные, покрасневшие лица, автоматы в руках. Сбоку кто-то падает,
кто-то перебегает в воронку. Беру две гранаты, они взведены, прижимаюсь к
стене. Жду. Слушаю. Какая-то жила под коленом часто и противно дрожит.
взрыв. Снова комья земли, пыль, песок застилают небо.
Раздаются взрывы - один, второй, третий! Выхватываю из кармана лимонку, но
рядом шлепается длинная рукоять немецкой гранаты. С остервенением хватаю
ее и бросаю обратно. Сразу же - взрыв, чей-то близкий приглушенный вскрик.
ракетницу и взвожу боек.
зубами чеку, отпускаю планку и, продержав секунды три, бросаю туда
гранату. Взрыв! В тот же момент что-то рвется на бруствере, над моей
головой. Удар где-то сзади и - еще взрыв! Одна граната взрывается возле
пушки, и тотчас передо мной в облаке пыли встает темная долговязая фигура
в каске.
грудь и, подломившись в коленях, падает на спину. Несколько секунд он
горит. Ракета рассыпает вокруг пучки искр. Его сапоги свисают в мой окоп.
Это ему за Люсю.
Ракета подскакивает и катится по траве ярко-огненной кометой. Зеленые
отблески, догорая, пляшут на комьях бруствера. Наверное, удивленные моим
огневым отпором, немцы утихают.
белая. Я жду новой атаки и благодарю Люсю. Мертвая, она спасает меня.
подползают? И тут откуда-то издалека доносится танковый рев. Озадаченный,
я вслушиваюсь, а гул все растет, ширится, приближается. Еще через десять
минут уже вовсю дрожит, гудит, под невидимой тяжестью сотрясается земля.
Несколько стремительных синеватых трасс мелькают над бруствером. Это уже
оттуда, с нашей стороны.
Где-то вблизи, в вечернем просторе, заливаются, трещат пулеметы, и оттуда,
с нашей стороны, сверкают над землей все новые и новые трассы.
из окопа.
22
бревна, стволы, идут советские САУ-100. За ними бежит, то отстает, то
снова догоняет пехота.
себе даже намека на радость спасения. У моих ног лежит маленькое тело
Люси. Я вынес ее из окопа под открытое небо, на широкий простор, который
она уже никогда не увидит. Ни простора земли, ни нашей победы, ни этого
вечернего неба, очень похожего теперь на ее серые, некогда сияющие
глаза...
разбитой, никому уже не нужной огневой бегут люди. Потные молодые ребята с
белыми от соли спинами о чем-то спрашивают меня, что-то кричат, но я не
слышу и не отвечаю. Какой-то курносый парень в надетой звездочкой назад
пилотке, пробегая ближе других, бросает: