Чтение 24–й страницы книги ~Свобода~

для водки, сигарет и консервов, торговлей которыми на площади возле
железнодорожной платформы занят целый штат пенсионеров и подростков. Я
спросил, что думает об этом отец.

-- Да он туда и не заглядывает. Лет пять, наверное, не был. У нас
другой есть, теплый -- в гаражном комплексе. А от старого даже ключи
заржавели. Я замок весной едва провернул.

Тут его отвлекли, и он крикнул в сторону: "Сейчас, мама, сейчас я все
сделаю..."

-- Ну, давай, до скорого. А то у матери гости -- неудобно
распространяться.

Добрый семьянин, намекнул я, отличается тем, что всегда готов запустить
руку в холодильник и порадовать неприкаянного друга.

-- О чем речь! -- сказал Андрюха.

Позже, выйдя выкинуть образовавшийся после уборки мусор, я нашел на
плиточном полу лестничной площадки письмо из Антарктиды. Вообще-то хозяин
оставлял мне ключ и от почтового ящика -- но поскольку газеты на наш адрес
не поступали, а никакой корреспонденции я ниоткуда не ждал, ключ где-то
благополучно затерялся за ненадобностью. А теперь взломали целую секцию:
что-нибудь, вероятно, украли, а неинтересное вывалили наружу. Письмо лежало
чуть в стороне от основного газетного вороха, в компании двух журналов --
шахматного и "Новый мир". За "Новым миром" я и нагибался, чтобы полистать
ночью и сунуть завтра обратно в искореженный ящик, -- но вдруг прочел на
конверте рядом свою фамилию. Судя по дате на московском штампе, доставили
письмо четыре дня назад.

Мой друг писал коротко и только о самом важном. Что, в сущности,
пребывание летом в Антарктиде не так уж отличается от пребывания где-нибудь
в зимнем Подмосковье -- если зима по преимуществу ясная и не слишком
морозная. Разве что деревьев нет и под снегом здесь -- земля, там -- лед. С
одной стороны лед моря, иногда -- ровный, иногда -- торосами; то -- сплошь,
то покрывается на полпути к горизонту черной сеткой -- протоками открытой
воды, то от самого берега распадается на отдельные льдины. С другой --
шельфовый ледник, всегда одинаковый. В десятке километров от базы -- туда
добираются вездеходом -- выходят на поверхность нижние, ископаемые
ледниковые слои. Они -- предмет его исследований. Они складчаты, словно
шкура носорога (с этого места я стал отмечать некоторые изменения,
произошедшие в стиле его высказываний), и в них мистериозно мерцает как
будто и не отраженный свет, а внутренний холодный огонь. Иногда -- при нем
всего дважды -- в окрестностях станции появляются пингвины Адели. Наблюдать
за ними забавно, особенно за малышней. Больших, императорских, пингвинов он
пока не видел. А во льду обитают особенные эндемичные черви,
приспособившиеся к жизни при температурах много ниже нуля; в тепле же их
пищеварительная функция так активизируется, что они в считанные секунды
полностью переваривают собственную плоть.

Он писал, что по дороге, во время стоянки в Монтевидео, встретил на
припортовом базаре своих бывших актеров. И совершенно ничего не почувствовал
-- ну кроме, конечно, удивления невероятным на расстояниях такого масштаба
совпадением. Он даже согласился посмотреть их номер: на подиуме кабака для
штурманско-капитанского состава и туристов из стран третьего мира они
имитировали под боссанову половой акт.

Прощаясь, они признались ему, что не на шутку испугались в первое
мгновение -- решили, что это их преследуя он пересек, тронувшись умом,
океан.

Теперь мысль о такой возможности искренне насмешила его. Он перестал
помнить о них с тех пор, как поднялся на борт экспедиционного судна; и снова
перестал помнить, когда вернулся на борт в Монтевидео.

А когда плавание закончилось, когда высадились и выгрузились на барьер
-- его охватила небывалая тишина (хотя на станции день и ночь стучат движки,
а разный гусеничный транспорт, как и везде, грохочет и чадит соляркой). Он
больше не слышит слабый треск, последние годы сопровождавший его непрерывно,
-- звук, с которым рвется мировая ткань. И еще его не покидает странное
ощущение, будто прежде, с самого, может быть, своего начала, он только и
делал, что не разбирая направлений бежал. Но вот достиг края, где все
направления сошлись и обрываются и бежать дальше уже не осталось куда и
зачем. Здесь воплощается в лед апория с Ахиллом и черепахой. Он сообщал, что
это отрезвляет. Отрезвление выразилось в том, что он полюбил девушку. Женщин
в Антарктиду берут очень неохотно -- практически не берут. Но у его
избранницы уникальная научная тема, связанная с долгосрочным
прогнозированием погоды, тщательно подготовленная программа сложных
экспериментов и вдобавок высокий разряд по альпинизму. Она из Питера, но
жить в Москве для нее предпочтительнее: только у нас есть лаборатория и
кафедра, где ее защита и дальнейшая работа будут по профилю. Ориентировочно
они должны быть дома в середине мая. Однако тут все зависит от ледовой
обстановки -- не скует ли суда раньше времени и сколько понадобится
ледоколам на переход от их станции до соседней и потом на север, до границы
замерзания.

Сейчас ему почти не выпадает даже короткого досуга, а тем не менее о
театре он размышляет глубже и сосредоточеннее, чем удавалось когда-либо. И в
окружающем проступили контуры новой задачи. Наш обжитый мир решительно
меняется, можно сказать, исчезает, делается на глазах все более иллюзорным.
Древним грекам, чтобы иметь понятие о движении, хватало, если кто-то перед
ними ходил, или плыла триера, или солнце регулярно закатывалось за мыс.
Нынче так легко не отделаешься. Слова "форма", "факт", "бесконечность",
"свобода", "дление" (только не "тление", подумал я, оно-то никуда не упало и
не пропало, осталось на трубе; и с греками, по-моему, чепуха -- ты ведь,
братец, сдавал кандидатский минимум... но дальше я увлекся и комментировать
бросил), едва ли не все слова, важнейшие для мышления, означают уже не то,
что прежде. Никому еще толком не известно, что лежит за ними сегодня. Мы --
очевидцы смены эпох. Будущее ломится в наши двери. Мы даже вовсю работаем на
него -- возникают новые логики, новые основания математики, -- но работаем
слепо, испытывая кризис достоверности. Нам еще не на что опереться, чтобы
создать сколько-нибудь цельное и продуктивное мировоззрение. Ибо построить
его можно лишь тогда, когда достаточно большим числом людей уже восприняты
некие фундаментальные сущности. Эти сущности нельзя ни раскрыть, ни описать.
Они постигаются интуитивно -- и становятся базой для всякого дальнейшего
мышления и коммуникации. Например, ни один математик не объяснит тебе, что
такое множество вообще, определения нет, -- а теория множеств успешно
развивается. Но главное -- они не заданы нам раз и навечно. Мы вольны, при
желании, предположить, что для гипотетического вседержителя, владеющего всей
информацией, они являются своего рода константами творения. Относительно же
нас они как бы плывут, они способны перерастать и отрицать себя: некоторые
-- веками и тысячелетиями, иные -- взрывом. Продвигаясь в познании -- как
правило, методом тыка, -- мы покидаем какие-то из них, чтобы войти в другие,
а в каких-то утверждаемся все прочнее. И любой наш опыт -- это новый выбор,
который пусть на дифференциальную величину, но обязательно будет отличаться
от предыдущего. Этот выбор нерационален, он -- впереди рационального, всегда
отстающего в силу своей вторичности. Поэтому наступает рано или поздно
момент -- и мы вынуждены признать, что наше понятийное схватывание отчаянно
промахивается, тасует пустые оболочки на заброшенных проселках
действительности. Что мир нужно осмысливать заново -- с нуля. Это страшный
излом, трагическое погружение в хаос, в долгие блуждания без проблеска
надежды вернуться когда-нибудь к стройности и осознанному целеполаганию. Но
он благоприятен для театра. Именно здесь театр может вернуть себе место и
пафос, какие имел некогда в Древней Греции. Именно теперь театр должен быть
востребован в его истинной функции. Потому что важнейшие, недоступные
рассуждению интуиции, уже реально определяющие нашу жизнь и пути, -- но
перед лицом которых каждый из нас пока еще неуверенный, смятенный одиночка,
-- театр по природе своей умеет непосредственно демонстрировать. Умеет
показывать -- из чего состоит бытие. Тем самым театр мог бы стать
идентификатором для разрозненных в отсутствии адекватного языка
индивидуальных сознаний. Позволил бы им обнаружить друг друга в общей
ситуации. Так будет сделан первый шаг к преодолению онтических замкнутости и
отчуждения.

Но на уровне конкретном мой друг только начал обдумывать систему
визуальных и пластических образов, вернее даже -- воздействий. Зато уже
определил постановочный метод -- бриколаж, благодаря которому спектакль
получит максимальную независимость от состава и подготовки актеров (в идеале
зритель должен уразуметь, что центральный актер здесь -- он сам, и вступить
в игру). Меня растрогало упоминание о наших совместных прогулках по городу
-- ему их недостает. Похоже, на сей раз предварительный этап -- вынашивание
структуры, формы спектакля -- займет много больше времени, чем обычно. В
этом году, не исключено, до репетиций и подбора нужного оборудования дело
еще не дойдет. Кстати, имеются шансы, что осенью он опять двинет в Южное
полушарие -- причем через Америку и на американскую базу, на ледник Росса:
это там, где погиб капитан Скотт. По линии обмена специалистами -- если
подпишут нужный договор.

К письму прилагался смутный любительский снимок: две фигуры в
одинаковых пуховиках, за ними, в отдалении, среди льдин большой и
довольно-таки обшарпанный крутобокий корабль. Свет падает сбоку, и в тени от
надвинутых капюшонов с меховой оторочкой лица совершенно неразличимы. Но
четко видны буквы на корабельной скуле: "Академик Федоров". Я перевернул
фотографию и прочел карандашную надпись незнакомой рукой: "Станция Мирный.
Ледокол антарктического класса „Михаил Сомов"". Без даты.

Постскриптум мне советовалось сохранить конверт, поскольку, погашенный
в Антарктиде круглым штемпелем с изображением айсберга, жилых блоков и
пингвина, он представляет собой известную филателистическую ценность.

Андрюха прибыл на третьи сутки вечером, обдал меня веселым перегаром;
пакеты со снедью оттягивали ему руки. Из одного небрежно и живописно торчал
наружу необернутый золотой хвост копченой скумбрии.

-- На, -- сказал Андрюха. -- Привет от бабушки.

Я спросил, как поживает экс-прапорщик.